Смерть в Киеве
Шрифт:
– Погладить бы тебя против шерсти!
– не удержался князь Андрей.
– А у меня после оспы и шерсть не растет. О мою рожу только исцарапаешься, княже.
– Постыдился бы княжны, Кузьма, - сурово взглянул на него Берладник.
– Или у тебя в душе уже ничего святого и не осталось?
– Сам имеешь сестру, - напомнил ему Дулеб.
– Моя сестра, тебе нет до нее дела.
– Лекарь киевский хотел бы с тобой поговорить, я позвал тебя, чтобы спросить, согласен ли ты?
– Поведение Кузьмы не нравилось Берладнику, видно было, что киевский беглец нарочно заводит перебранку; тут могли бы помочь спокойствие и достоинство, а уж достоинства у Берладника было больше, чем у Кузьмы злости.
– С одним уже поговорил, - буркнул Кузьма.
– Не выказывай упрямства. Упрямые - чаще всего слабохарактерные. А ты человек сильный. Говори, согласен или нет? Насильно заставлять тебя никто не будет.
– Это для тебя?
– спросил Кузьма, сердито окидывая взглядом всех, кроме Берладника.
– Для меня тоже.
– А о чем говорить мне с ним?
– Он спросит.
Кузьма долго сопел молча, яростно сверкал белками, наконец равнодушно махнул рукой:
– Пускай спрашивает. Только бы тот чтоб не лез!
– За Иваницу прости, - сказал спокойно Дулеб.
– Нехорошо вышло. Это самоуправство.
– Он свое схватил.
– Кузьмой называешься?
– Разве не слыхал?
– Спрашивать буду я, а ты будешь отвечать.
– Это уж, как захочу. Ты слыхал ведь наш уговор с князем Иваном? Иль глухой?
Дулеб терпеливо переносил обиду.
– Отец твой - дружинник Емец. Слепой, у воеводы Войтишича служит. Верно?
– Ну, верно.
– Сестра Ойка.
– Не трожь сестры.
– Расскажи, когда и как ты выехал из Киева.
– Сел на коня, да и поехал.
– Не на коня. У тебя было два коня.
– Ну, два.
– Когда выехал?
– Разве вспомнишь? Было тепло. Вот и все.
– Знаешь про убийство князя Игоря?
– Так ему и надо.
Дулеб чувствовал, что спрашивает не так и не о том, что нужно. Он так много раз мысленно представлял себе течение событий в тот августовский день в Киеве, что они уже ему словно бы надоели, что ли, он как-то утратил вкус к расспросам, все ему опостылело еще с той минуты, когда они допросили Сильку. И ничего из этого допроса не вышло. Теперь подтверждалась для него та истина, что человек, который постоянно направляет мысль в одну сторону, менее всего способен показать события так, как они происходили на самом деле. Собственно, Дулеб и не допрашивал Кузьму, не ловил его на неправде, как это пытался сделать Иваница, - он просто сам подсказывал ему ответы, все больше и больше удивляясь самому себе и в то же время будучи не в состоянии что-либо поделать с собой.
– Сказано о тебе, что ты убил князя Игоря, - неожиданно для всех, а более всего для самого себя сказал Дулеб.
– Го-го!
– коротко хохотнул Кузьма.
– А помогал тебе монах Силька, хорошо ведомый тебе.
– Го-го!
– снова последовало в ответ.
– И вот ты должен доказать, что не убивал, если не чувствуешь себя виноватым.
– Го-го!
– Послушай моего совета, лекарь, - заметил, улыбаясь, Берладник. Сначала слушай обвиненного обоими ушами. Когда же станешь обвинять его, то и тогда слушай его хотя бы одним ухом, не только свой голос.
– Что же слушать? Он не отвечает.
– Он смеется.
– Го-го!
– хохотнул снова Кузьма.
– Могу и еще.
– А ежели я позову сюда Сильку и он подтвердит то, что я сказал? пригрозил Кузьме Дулеб.
– Не будь дураком, лекарь, если ради этого ты добирался сюда из Киева, то возвращайся назад, пока не поздно. Пугаешь меня Силькой? Круглоголовым? Да он костра не может разжечь, а то чтобы человека убил? Да еще князя?
– Силька также под подозрением, как и ты. Обвиняют вас в Киеве воевода Войтишич, твой отец, а также игумен Анания. Что скажешь? Они называют тебя убийцей князя.
– Отец слепой, его не трожь. Человек он несчастный. Войтишич - старый негодяй. Игумен же, видать, сам и убил князя.
– Игумен - святой человек, - сурово предупредил князь Юрий.
– О нем помолчи.
– Не буду молчать! Потому как он подговаривал и меня к этому делу. Знал, что сердит на князя за Ойку, звал в свои монастырские палаты, обещал все: золото, девок. А я уперся: зачем оно мне, ежели от того князя одна лишь борода осталась. Тогда он вытолкал меня из Киева. Коней дал, гривну княжескую. Расхваливал меня, что превзошел я отца своего в бросании копья.
– Должен знать, что награждают не даровитых, а покорных, - вмешался Долгорукий, который до сих пор молча отхлебывал свое просяное пиво.
Кузьма взглянул на князя и умолк после его слов, будто поперхнулся.
– Слушаем тебя, - негромко промолвил Дулеб, но Кузьма и ухом не повел.
Уставившись в столешницу, сидел насупленный, рябоватое лицо побагровело, стало медно-красным, дышал тяжело, потом внезапно трахнул огромным кулаком по столу, однако и после этого не произнес ни слова.
– Мы подскажем, ежели хочешь, - снова сказал Дулеб.
– А чего ждать?!
– рявкнул Кузьма.
– Чего ждать? Сказал же? Девок мне обещал! Девок! Потому как в Киеве кто на такую харю взглянуть захочет? Киевлянкам подавай красавцев, да боярских сынков, да...
Его никто не прерывал, никто не сказал, что и суздальчанки, наверное, такие же, но только в представлении людей, которые никогда не испытали женской любви. Потому что лишь женщина готова отдать все для своего избранника, лишь женщина решается сочувствовать тому, от кого отвернулись и люди и бог, она может целовать ноги повешенному, несмотря на угрозы смертной казни, может украсть и похоронить казненного, пойти на подвиг, на унижение, на смерть ради любимого, ибо женщина живет любовью.
Но перед ними сидел человек, который не знал, что такое женская любовь, не таил в душе никакого целомудрия, за которое могли бы его полюбить, и, изверившийся до предела, злился на самого себя, на всех счастливых и красивых, на тех, кому доступно все на свете, на игумена Ананию, который тяжко обидел его, открыто пообещав девку, тем самым признав полнейшую неспособность Кузьмы найти в жизни то, что все находят сами, без помощи, он злился, наверное, и на князя Юрия, который так неосмотрительно бросил свое замечание относительно награждения покорных, ибо, хотя обладал душой непокорной, одновременно знал, что мог сломиться, мог поддаться на уговоры игумена, а если и не поддался, то лишь из упрямства, ведь вскорости позволил спровадить себя из Киева за каких-то там двух коней и гривну.