Смерть в Киеве
Шрифт:
Он подошел к девушке, взял ее за руку. Рука была маленькая, теплая, мягкая, будто ночная птичка.
– Дозволь поцелую тебе руку, девушка?
– сказал он и, не дожидаясь ее согласия, прикоснулся губами к мягкой, чистой коже.
– Княгиням привык руки целовать?
– засмеялась она.
– Княгиням?
– он взглянул на нее удивленно.
– Откуда знаешь, кому целовал руки?
– Догадываюсь!
– с вызовом промолвила она, и вызов этот направлен был словно бы и не Дулебу, а куда-то в пространство, кому-то невидимому и неведомому, потому что смотрела Ойка не на самого Дулеба, а через его плечо, назад, смотрела так неотрывно и с такой дерзостью, что лекарь тоже не удержался, оглянулся.
Позади них у дверей белела сонная фигура Иваницы. Белела оцепенело, неподвижно и безмолвно, не слышно было даже излюбленного "Вот уж!", которое вырывалось у него всегда почти бессознательно.
– Спасибо тебе, - сказал Ойке Дулеб.
– Может, тебя проводить? Иваница мог бы это сделать...
– Не надо. Сама.
Она промелькнула мимо Иваницы белым видением, а он стоял и не мог пошевельнуться. Дулеб подошел к нему, взял за плечи, легко повернул, повел его в повалушу.
– Доспать тебе нужно, Иваница, ночь еще не закончилась.
Парень не вырывался, дал уложить себя в постель, лежал тихо, словно бы и впрямь готовился досматривать сны, в которых каждую ночь приходила к нему Ойка, но был уже не в силах прикидываться равнодушным, спокойным, вскочил с постели, подбежал к Дулебу.
– Ты видел, она босая!
– Не заметил, - растерянно промолвил лекарь.
– А на дворе снег и мороз.
– Как-то не заметил.
– Босая!
– воскликнул Иваница.
– Как же ты смотрел?
Они метнулись в сени, выскочили во двор. Ойки не было. И следов не сыскать. Снег затоптанный, замерзший.
– Я догоню ее, - сказал Иваница.
– Посмотри на себя. Сам бос и гол. Опомнись. Ее уже и след простыл. Ты ведь знаешь, какая она неуловимая.
Дулеб с трудом затянул Иваницу назад в помещение, усадил на ложе.
– Успокойся. Она придет к нам еще.
– К тебе.
– Говорю: к нам.
– А я говорю, к тебе. И не уговаривай меня, я все слыхал.
– Подслушивал?
– Спал как убитый. А потом она приснилась мне и позвала к себе. Я вскочил и побежал. Застал вас вдвоем. Слыхал, что она говорила. Пришла к тебе.
– Сегодня - да. Потому что хотела услышать о Кузьме и сказать о гонце. Считала, что лучше всего первому сказать об этом мне. А завтра придет к нам обоим. К тебе, хотел я сказать.
– Вот уж! Ко мне больше не придет.
На сон не осталось ни времени, ни охоты. Иваница оделся, пошел посмотреть на коней. Дулеб зажег свечу, сел к своим пергаменам и (подобное случилось с ним впервые) ничего не мог вписать.
Пока Дулеб сидел над чистым пергаменом, Иваница примостился на краешке желоба между конями - как-то не хотелось уходить отсюда. Сорока над дверью, чтобы отгонять от коней нечистую силу, сухое сено, тепло, острый запах конского пота, успокаивающее похрупывание коней - все это могло бы заменить ему недоспанную ночь, успокоить, наполнить сердце привычной мягкостью, однако на этот раз ничто не помогло. В сердце Иваницы впервые проснулся зверь несогласия, впервые пробудилась в нем неприязнь к Дулебу. Ибо пока считал, что оба они одинаково страдали в суздальском порубе за какую-то неуловимую и непостижимую справедливость, все словно было в порядке. А теперь получалось, что только Дулеб сидел в порубе ради высшей цели, а уж он, Иваница, был там не его товарищем, а бросили его туда словно барана, или поросенка, или просто какую-то мертвую вещь, а не живого человека, потому что сидел и ничего не ведал, ни о чем не догадывался. С ним обращались - хуже не придумаешь: пренебрегали в нем человека! Что там высшие цели, святые намерения, державные замыслы о добре, воле, власти и единстве людском, когда при этом презирают человека? Он готов был отдать себя всего, но ведь не так, как получилось, не безмолвным орудием, а человеком, в котором было бы сохранено и должным образом оценено все людское.
Он узнал обо всем слишком поздно, чтобы обидеться и сказать Дулебу об этом, но и душевной невозмутимостью похвалиться теперь вряд ли смог бы, возможно, потому и забрался к коням, спасаясь здесь, в тишине. Собственно, он должен был бы обидеться еще вчера, перед сном, когда Дулеб сказал ему про Суздаль, но тогда как-то не успел, хотелось спать, да и не привык он впускать к себе в душу чувства злые и мстительные. Но вот ночь пошла на убыль, появилась Ойка, и все смешалось. Подумать только, что эта девушка послужила причиной всех событий. С нее все началось, ею продолжается, а про конец страшно и подумать.
На дворе заскрипел снег. Можно было бы сидеть спокойно, ибо это была не Ойка. Она бегает босая даже по снегу.
Шаги приблизились к дверям конюшни, раздался голос Дулеба:
– Иваница?
– Вот уж!
– недовольно откликнулся Иваница.
– Что с тобою? Не уснул ли ты там?
– Уснешь! Тут уснешь, в этом Киеве, среди князей да бояр! Да и где уснешь на этом свете, когда ты последний человек!
Дулеб нашел его в темноте, обнял за плечи.
– По твоей длинной речи вижу, что ты растревожен, Иваница. Обиделся на князя Юрия или на меня? И верно, нехорошо получилось, но что поделаешь? Дела державные часто требуют от человека жертв. Но человек от этого никогда не может обеднеть. Нам отпущено определенное количество знаний, мыслей, переживаний, и никто не может этого нарушить, никакой позор, никакое несчастье, никакой властитель не смогут у нас этого отнять. Давно сказано: "Кто смотрит на день нынешний, смотрит на все вещи: те, которые случились в глубочайшей древности, и те, которые произойдут в безбрежном грядущем".
– Вот это и увидел, - пробормотал Иваница.
– Седлай коней, - спокойно велел Дулеб.
– Для обид придется выбрать другое время. Ныне же нужно предотвратить опасность.
– Искал я возле тебя спокойной жизни, лекарь, а нашел сплошные опасности. С каждым днем их все больше. Не довольно ли?
– Иваница соскочил с желоба, чуть не задев плечо Дулеба.
– Не нам грозит опасность, - сказал тот.
– Кому же?
– Князю Юрию.
– Вот уж!
– Иваница засмеялся с нескрываемым злорадством.
– Князь в Суздале, а опасность ему грозит в Киеве, где мы с тобой! Как же так?
– Опасность для нас с тобой - это угроза и для князя Юрия. Когда же угрожают ему, угрожают и нам, давно бы уже пора тебе понять это, Иваница. Однако ты нетерпелив, как и князь Ростислав. Никому недостает терпения. Седлай да поедем.
– Я терпеливый, - вытаскивая седла, бормотал Иваница, - я терпеливый, ого! Да уж как и не вытерплю!
Они выехали со двора, кони, привыкшие к дальним странствиям, а теперь застоявшиеся в тесной конюшне, весело фыркали, терлись друг о друга, нетерпеливо вытанцовывали в тихой, безлюдной еще предрассветной улице.
– Куда поедем?
– сладко зевая, спросил Иваница, которому не передалось беспокойство Дулеба, а бодрость коней казалась просто возмутительной.
– Н-ну, - гаркнул он на своего коня.
– Ты у меня попляшешь! Так куда поедем?
– Сам не ведаю, - с нескрываемой растерянностью промолвил Дулеб. Разве что к Кричку, так надоели мы ему изрядно. Да и Кричко-то - не весь ведь Киев? Не дал мне Ростислав обзнакомиться. Нетерпелив, как все князья.
– Спасибо, что хоть заставил тебя сказать всю правду, - снова вспомнил о своей обиде Иваница, - а то так бы и терся дурак дураком. Так куда поедем?