Смерть в Киеве
Шрифт:
По всему было видно, что Иваница, вопреки своему мягкому характеру, сегодня во что бы то ни стало хочет вывести Дулеба из равновесия, вызвать его на спор, бросить ему в лицо что-то обидное, злое, тяжкое. Однако Дулеб то ли не замечал этих попыток Иваницы, то ли делал вид, что не замечает, или же, будучи слишком обеспокоенным своими собственными мыслями, не очень обращал внимание на то, что творится в душе его младшего товарища.
Он отпустил поводья своего коня, дал тому возможность идти куда захочет, тем временем размышлял вслух, обращаясь то ли к самому себе, то ли к Иванице, который все же не отставал от лекаря, быть может в надежде задеть его своими въедливыми вопросами, а может, действовала здесь сила привычки.
– Куда нам ехать, Иваница?
– говорил словно бы с самим собою Дулеб. Куда же? Надо бы повсюду проникнуть, со всеми переговорить и в Киеве,
– Как бросил он нас в поруб?
– прервал Иваница, но Дулеб не обратил на его слова внимания.
– Про князя, при котором каждый может говорить, что хочет, и сказать так, как подумалось. Про неутомимость этого человека, неутомимость и непостижимость его усилий. Только белые города среди безбрежных лесов, дороги через непроходимые места и свободные люди обозначают годы его забот, подвигов, изнурительного труда.
– Так куда же?
– настаивал на своем Иваница.
– Или так и будем кружить по Киеву? Мне про князя Юрия можешь не говорить, сам все видел и знаю, а кто не знает, тот и знать не захочет. Это уж так, и тут ты ничего не поделаешь, лекарь. Прозван он Долгоруким - Долгорукий и есть. Ибо разве не сграбастал нас с тобой из самого Киева и не затянул в поруб суздальский?
– Сами поехали туда, потому как вела нас справедливость. Указал же туда дорогу сам знаешь кто. Если хочешь - можем сейчас подъехать к двору Войтишича и позвать Ойку.
– А что с нею делать на снегу да на морозе? Не привык я к такому. Не ходил никогда к девкам - они сами ко мне шли.
И, словно спохватившись, что стал хвалиться тем, о чем никогда не заводил речи, Иваница чуточку виновато сказал:
– Так давай поедем к гончарам, что ли? Знаю там кое-кого. А потом и к Кричку или куда там нужно...
Самому же ему никто не был нужен, кроме той диковатой, непостижимой в своих причудах и склонностях девушки, которая стала для Иваницы как бы олицетворением всего Киева, должна была стать и вознаграждением ему за все муки и страдания, испытанные им с тех пор, как впервые ее увидел, должна была бы стать и могла бы, да, вишь, не стала. Привыкший к легким победам у женщин, он сначала разъярился, теперь пытался вызвать в себе презрение к девушке, однако сердце его болело от одного лишь воспоминания о ее имени, видел следы босых ее ног на примерзшей траве, возле Почайны, с содроганием представлял, как эти, быть может единственные на свете, ноги босиком ступают по колючему снегу, ступают, подпрыгивают, бегут, торопятся - и куда? Не к нему, Иванице, а к Дулебу или кому-то другому, и зачем, почему?
– Вот уж!
– тяжело вздохнул он вслед своим горьким размышлениям, бесконечным и безнадежным.
Сонная стража долго присвечивала и рассматривала княжескую гривну, прежде чем открыть тяжелые ворота, чтобы выпустить из Киева Дулеба и Иваницу. Выехали из Киева и въехали в Киев. Ибо ни валы, ни ворота, ни сонная стража еще не были концом великого города, он продолжался и тут, внизу, начинался сразу же за воротами, на крутом взвозе, темном и нетерпеливом, с десятками, а то и с сотнями возов, которые сгрудились перед воротами в ожидании того часа, когда они будут впущены на киевские торговища. Тут были богатые купеческие повозы, прибывшие издалека, запряженные сильными конями, покрытыми дорогими попонами. Их хозяева, закутанные в меха, положив рядом с собой мечи, неподвижно сидели в уютных убежищах-шалашах, охраняемые вооруженными всадниками, которые вытанцовывали вокруг купеческого скарба на горячих скакунах в сбруях, также богатых. Купцы меньшего достатка и более низкого положения не имели при себе охраны, сами вытанцовывали вокруг своих повозов, мечей у них тоже не было под рукой, потому что висели они на шее у коней, чтобы тем самым указывать на готовность хозяина защитить себя и свое добро, когда нужно будет. За купеческими повозами стояли возки простого люда из окрестных сел, каждый вез на киевские торговища, что мог, неведомо как и добирались сюда и спали ли когда-нибудь эти люди, которых с заходом солнца стража выгоняла за ворота города, а уже на рассвете они снова появлялись тут, будто и не исчезали никуда; и снова их хилые повозки нагружены были всякой живностью, всем, чем богата была испокон веков эта щедрая земля: птицей, зерном, медом, поросятами и свиньями, скорами, дровами, глиной, камнем, коноплей, полотном, веревками, лыком, берестой, деревом и еще множеством других вещей, которые невозможно даже перечислить.
Тут кони если и были покрыты попонами, то старыми и рваными, а некоторые стояли и вовсе непокрытыми, мерзли, вздрагивая всей шкурой; некоторые похрупывали сенцо, брошенное им прямо на снег, некоторые и того не имели, покорно ждали, когда хозяин прикрикнет и нужно будет тянуть возок выше, в город, туда, где шум, гам и клекот торговища и хоть какое-нибудь тепло под низким зимним солнцем.
Ни Дулеб, ни Иваница, собственно, и не различали как следует богатых повозов от убогих возков, сытых коней от жалчайших кляч; их прежде всего поразила эта неожиданность, эта живая толпа перед воротами сонного еще, будто вымершего Киева, мощная волна жизни подхватила их и как бы погнала их коней вниз быстрее и быстрее; и чем ниже они спускались по взвозу, чем больше углублялись в иной Киев, тот, который прижимался к подножью Киева верхнего, тем шире, неудержимее разливалась перед ними живая волна; оба они видели это с особой четкостью и силой, потому что они только что оставили тот, верхний Киев, только что ехали по его тихим улицам, и лишь скрип снега под копытами и фырканье их коней разбивали тишину. Покинув один город, очутились они в городе другом, таком непохожем на тот первый, странный, загадочный, невероятный. Тот на горе, насупленно неприступный за высокими валами, сверкающий золотыми куполами церквей и монастырей, с притаившимися недоверчивыми дворцами и дворами, равнодушный ко всему на свете, еще спал, еще досматривал сны своего величия; еще храпели, сотрясая на бездонных и безбрежных пуховиках неистовым, громоподобным храпом своих пышнотелых жен, закисшие бояре; еще лишь продирали глаза, чтобы встать к утренней молитве, рачительные иереи; еще дремала в теплых укрытиях ночная обленившаяся стража, даже псы, всю ночь лаявшие на святыни, богатства и тайны княжеского города, утомились и теперь спали вместе со своими блохами, повизгивая в сладком изнеможении, - там все казалось мертвым, ничто не указывало на пробуждение, становилось чуточку даже страшно за такое странное состояние этого, казалось бы, вечно живого и неугомонного города. Однако неутомимость суждена была не тому, что на горе, а нижнему, неугомонному, безбрежному, который раскинулся в ярах, над Почайной, на Оболони, жил словно бы вечно, не зная ни сна, ни отдыха. В этом нижнем городе тут и там посверкивали огни, раздавались голоса людей, видно было, как полыхает пламя в печах, как раздуваются горны в кузницах, слышно было, как звенят кузнечные молоты, как весело стучат молотки бондарей, прилаживающих обручи к первым кадушкам нового дня, приближавшегося к Киеву из-за далеких днепровских пущ и плавней; Дулеб и Иваница ясно представляли, как начинают работу сапожники, как месят глину гончары, как кожевники ставят новые чаны, как пивовары и медовары нюхают первый вкусный дымок.
И вот тут, свернув в одну из узких и крученых улочек Гончаровки, они неожиданно столкнулись с Петрилой. Не узнали бы восьминника, потому что не привыкли видеть его верхом, представлялся он Дулебу и Иванице почему-то всегда неуклюже семенящим кривыми ногами, будто разгребал ими снег, - а тут он ехал на черном коне, позади него следовали два мрачных помощника; глаз у него, оказывается, был очень острым, потому что он сразу узнал княжеского лекаря с его товарищем и вельми обрадовался, если не сказать, что удивился.
– Ага!
– почти обрадованно закричал Петрило.
– А куда?
– К болящему, - мгновенно ответил Иваница.
– Тебя не спрашивают! Спрашиваю лекаря!
– гаркнул на него Петрило.
– Ему надлежит знать, куда может ездить лекарь, - спокойно промолвил Дулеб.
– Не мое дело угадывать. Меня знает Киев, я тоже должен знать в нем все. Знать, а не догадываться. Вот так, лекарь.
– Не твой он лекарь, а княжий, - снова не выдержал Иваница.
– А какого князя?
– зловеще засмеялся Петрило.
– Как тот князь называется, лекарь? Может, скажешь тут, пока еще все спят?
– Ведаешь вельми хорошо какого, - с прежним спокойствием сказал Дулеб и дернул за правый повод, чтобы объехать Петрилу и его людей.
Восьминник попытался было поставить своего коня поперек улочки, но замешкался, Дулеб уже проехал мимо, Иваница же бросился на Петрилу с такой ненавистью, что тот попятился то ли с испугу, то ли решив поквитаться с этим человеком в другой раз.
– Почему это он так рано?
– спросил Дулеб Иваницу, когда тот догнал его.
– На сонных нападает!
– хмыкнул Иваница.
– Глаза у него красные, как у князя Изяслава. Такие люди не спят по ночам, норовят напасть на сонных.