Смерть в кредит (другая редакция)
Шрифт:
Месье Лавлонг относился ко мне крайне предвзято. Стоило появиться покупательнице, как он делал мне знак, чтобы я убирался. Я не должен был оставаться. Меня нельзя было показывать… Из-за густой пыли в складах и из-за обильного пота я постоянно был в грязи с головы до ног. Но стоило мне уйти, как он начинал орать, что меня нет на месте. Его указания невозможно было выполнить…
Остальных скотов из отдела забавляло то, как я надрывался, как бегал с бешеной скоростью с этажа на этаж. Лавлонг не хотел давать мне ни минуты покоя.
«Молодость, спорт!..» – так он все объяснял. Только я спускался, как он давал мне новое задание!.. «Пошевеливайся, куколка! Меня не проведешь!»
В то время
«На тебя будет потрачено больше, чем ты заработаешь!» – забеспокоилась мама. Это было вполне реальным, ведь я совсем ничего не получал. Правда, при обучении некоторым ремеслам подмастерья сами платили за обучение. Так что мне еще повезло… Со временем мне станут платить. Коллеги меня прозвали «белкой» – так много рвения я выказывал, когда карабкался в хранилище. Только Лавлонг, несмотря ни на что, продолжал меня третировать. Он не мог простить, что меня взяли по указанию самого месье Берлопа. Ему неприятно было даже видеть меня. Он не мог понять, кто я. Ему хотелось меня унизить.
Он нашел повод придраться даже к моим башмакам, мол, от них много шуму на лестницах. Действительно, я немного шаркал ногами, у меня ужасно болели пятки, когда я возвращался вечером, на них места живого не было.
«Фердинанд, – обращался он ко мне. – Вы невыносимы! От вас одного здесь больше шуму, чем от омнибуса!..» Это он, конечно, загнул.
Моя куртка уже порядком поизносилась, костюмы на мне просто горели. Нужно было сшить мне другой, из старого костюма дяди Эдуарда. Мой отец теперь ворчал беспрерывно, к тому же у него в конторе тоже были неприятности, и все более и более серьезные. Всевозможные мерзавцы, редакторы, воспользовались его отпуском, наговорили про него с три короба…
Месье Лепрент, его начальник, верил каждому их слову. У него началось обострение гастрита. Когда ему становилось совсем плохо, ему мерещились черти… Это не способствовало благополучному разрешению ситуации.
* * *
Я уже не знал, что предпринять, чтобы понравиться у Берлопа. Чем быстрее я носился по лестнице, тем больше раздражал Лавлонга. Он видеть меня больше не мог.
В пять часов, когда он отправлялся жрать, я, воспользовавшись перерывом, ненадолго снимал башмаки, то же я делал и в уборной, когда никого не было. Стоило кому-нибудь, кого пробрал понос, начать стучать в дверь, Лавлонг тут же бросался туда, я был его манией… Он ни на шаг не отходил от меня.
«Вы выйдете оттуда? Маленький бездельник! И это называется работой? Дрочить по углам!.. Это так вы учитесь? Не правда ли? Болтать яйцами! Махать членом!.. Вот программа молодежи!»
Я забивался в другое убежище, чтобы там дать подышать ногам. Я подставлял их под кран. Меня со всех сторон дергали из-за моих башмаков, а моя мать, всегда такая уступчивая, ни за что не соглашалась, что они слишком узки. Всему причиной моя лень! Отсутствие старания! Мне нечего было возразить.
Наверху, на складах, куда я бегал с коробками, работал малыш Андре, он приводил в порядок коробки, ставил на них черные номера при помощи ваксы и кисти. Андре поступил сюда еще в прошлом году. Он жил далеко, в пригороде, чтобы приехать сюда, ему нужно было совершить настоящее путешествие… его дыра находилась за Ванв и называлась «Кокосовые пальмы».
Чтобы не тратить денег на трамвай, ему приходилось вставать в пять часов. Он носил с собой корзину. Там был весь его скарб, закрытый железной скобой с висячим замком.
Зимой он вообще не выходил, ел в хранилище, но летом отправлялся перекусить на скамейку в Пале-Рояль. Он убегал немного пораньше, чтобы успеть ровно к полудню, к выстрелу из пушки [47] . Ему это нравилось.
Он старался не показываться на люди, у него был постоянный насморк, он все время сморкался, даже в разгар августа.
47
…к выстрелу из пушки – еще несколько лет назад в южной части сада Пале-Рояль в Париже рядом со статуей Эвридики была пушка, установленная там в 1799 г. Расположенная на парижском меридиане и действующая при помощи сложной оптической системы, она стреляла ровно в полдень, с мая по октябрь, до 1914 г.
Обноски у него были еще хуже моих, одни лохмотья. Остальные ученики из отдела не прочь были его отлупить, потому что он был хилый, у него по куртке были размазаны сопли, и он постоянно мямлил… Он предпочитал находиться наверху, где никто не мог его тронуть.
Его тетка тоже обращалась с ним плохо, особенно из-за того, что он мочился в постель; она устраивала ему ужасные взбучки, он подробно мне их описывал, все мои невзгоды были ничто в сравнении с ними. Он уговаривал меня сходить с ним в Пале-Рояль, он хотел показать мне шлюх, утверждая, что беседовал с ними. Еще там были воробьи, которые клевали у него хлеб. Но я не мог туда пойти. Я не мог позволить себе опоздать ни на минуту. Отец поклялся, что упрячет меня в Рокетт, если я буду где-нибудь шляться.
Все, что касалось женщин, ужасало моего отца; стоило ему заподозрить во мне желание дотронуться до них, как он становился особенно жестоким. Достаточно и того, что я занимался онанизмом. Он говорил мне об этом каждый день по малейшему поводу. Малыш Андре не внушал ему доверия… У него были манеры простолюдина… Он из семьи какого-то проходимца… Я – это совсем другое дело, у меня порядочные родители, мне не следует об этом забывать, мне напоминали об этом каждый вечер, когда я, совершенно обессиленный, одуревший, возвращался от Берлопа. Я получал взбучку за малейшую попытку что-то возразить!.. Мне нельзя распускаться!.. У меня и так достаточно неизвестно откуда взявшихся дурных наклонностей!.. Если я буду общаться с малышом Андре, я конечно стану убийцей. Мой отец в этом не сомневался. К тому же мои пороки были главной причиной его неприятностей и несчастий, которые посылала нам Судьба…
У меня просто пугающие наклонности, это было неоспоримо и ужасно. Да, он уже не знал, как меня спасти… Я же не знал, как искупить свою вину… Ведь бывают же безгрешные дети.
От малыша Андре плохо пахло, от него исходил запах еще более едкий, чем от меня, запах настоящей бедности. Он отравлял воздух в своих складах. Его тетка сама подстригала ему волосы ножницами, в результате на голове у него получалось что-то вроде газона с торчащим пучком волос спереди.
От пыли, которой он дышал, корки в его носу превращались в настоящую замазку. От них невозможно избавиться… Любимым его развлечением было их сдирать, а потом потихоньку есть. Из-за того что он сморкался в ладонь и постоянно пользовался ваксой, козявки становились абсолютно черными, как номера.
Малышу Андре нужно было обработать по меньшей мере триста коробок за день… Он изо всех сил таращил глаза, чтобы лучше видеть в этой каморке. Его штаны держались только на веревочках и булавках.
С тех пор как я стал выполнять роль лебедки, он больше не спускался в отделы, ему это было только на руку. Он избегал пинков. Он приходил со двора, пробирался мимо консьержки по черной лестнице… Если «регистрационных номеров» было слишком много, я задерживался, чтобы помочь ему. В такие моменты я снимал башмаки.