Смерть в прямом эфире
Шрифт:
— Конечно, все это писать не следует и товарищам рассказывать не надо. Напишите хлесткий материал, не мне вас учить, как наша доблестная милиция в очередной раз шарахнулась мордой об стол. Ну, и положенные слова, мол, милиция большая, люди разные, большинство в поте лица своего... Но, к сожалению, есть и Гуровы, так везде, какую сферу жизни ни возьми.
Когда Гуров провожал гостей, Анатолий спросил:
— А вам ничего не оторвут?
— Толя, друг мой, — Гуров обнял парня за плечи, — что-нибудь оторвут, а что-то оставят. Жизнь.
Он убрал со стола, посуду мыть не стал, прошел через гостиную, заглянул в спальню.
— Я не сплю, но заходить не рекомендую, —
— Как говорит Станислав, обидеть младшего каждый может. Целую. Ушел. Вернусь.
Гуров вошел в кабинет, только взглянул на Нестеренко и Котова, понял — видит победителей.
— Ну, слов нет, по кепке человека в Москве разыскать, да если он не мэр! Кто бы другой сказал, не поверил бы. И вы лгуны, сто против рубля. Но раз пришли и я тут, рассказывайте.
У друзей-оперативников существовал давно установленный порядок — докладывал Котов. Нестеренко вставлял критические замечания и пояснения.
— Всю пустую, зряшную работу я опускаю, — начал Котов.
— Неохота слушать, как Григорий копал из национального упрямства там, где разумный человек никогда к лопате не притронется, — добавил Нестеренко. — На борьбу с его упрямством мы истратили время примерно с шести до девяти утра.
— На интересную информацию мы вышли около десяти утра, когда во дворе дома увидели, как трое пацанов стреляют из духового ружья по банкам из-под пепси. Появилась мать одного из стрелков, устроила скандал: пацаны школу прогуливали. Ребята расходились, один другому сказал, мол, ты не больно хвастайся, обстреляешь Лукьяныча, тогда и разговаривай. Мы поначалу никакого значения тем словам не придали. Потом книги домовые смотрели, взяли в "вилку" мужчин от сорока до шестидесяти.
— Тоскливое дело, надо сказать. Одни жильцы записаны, другие нет, в ином доме и книги нет, разрозненные карточки, — заметил Нестеренко.
— Около двух дня Валентин говорит: у одного мужика половина записи сделана одним почерком, вторая половина — другим, и ручкой писали сначала перьевой, затем шариковой. Стали приглядываться — явная подтирка, и бумага просвечивает. Ну, такое случается, но касаемо нового места работы. А тут, наоборот, подтерто прошлое. Мы фамилию и адрес выписали, книги отдали, пошли в дом. Обычная установка. Бабка у дома с внуком гуляет, мы разговорились, послушали о ее бедах, затем об одном жильце спрашиваем, о другом, потом о нас интересующем.
— Гриша, извини, я это проходил, пропусти, давай о сути, — сказал Гуров.
— Пузырев Кирилл Лукьянович, сорокового года рождения, проживает по данному адресу с девяностого, прежнее место жительства установить не удалось, пенсионер. Думаем, рано он на пенсии оказался, пошли в собес, говорят, военнослужащий, служил на Севере, номер части и все.
— Полковник запаса, — сказал Нестеренко. — Я сразу подумал — наш человек, но больно грубая работа.
— Изначально запись о прежнем месте работы была Министерство внешней торговли. Затем переправлено на какое-то северное пароходство, а сегодня он работает в бывшем ДОСААФе, три раза в неделю занимается с ребятами в стрелковой секции, — закончил Котов. — Вроде все грубовато, но если учесть, что списали его в девяностом, то объяснимо. Министерство внешней торговли всю жизнь было "крышей" КГБ. Мы в министерстве на Смоленской побывали, нам какие-либо данные об уволившихся сотрудниках дать отказались, сославшись на то, что прежние архивы неизвестно где. Кто сегодня работает, так пожалуйста, а кто раньше работал и уволился, их не интересует. Мы снова на Петровский бульвар вернулись, интересную информацию подцепили. Одна пожилая дамочка обмолвилась. Кирилл Лукьянович сильно изменился,
— Спасибо, — перебил Гуров. — Молодцы, орденами награжу. Пузырев, значит? Хорошую фамилию взял, все у него ладно. Типичный бывший гэбэшник, работавший много лет за кордоном. Все у него ладно, однако... Скажи, Станислав.
— Ему приработок инструктором в тире совершенно ни к чему. Он должен на иномарке разъезжать, в солидной фирме работать. Человек такой квалификации сегодня очень многим нужен, но если по утрам тренироваться каждый день, так засветишься еще больше.
— Ты полагаешь, консервы?
— Полагать должен начальник, я лишь болтаю, — ответил Станислав.
— Прокачай его с Петром, он генерал.
— Следует за Пузыревым наружку выставить, — сказал Гуров. — Повседневно он не интересен, его главная связь в тюрьме, на запасной канал так быстро он не пойдет. Интересны его девочки, я бы с большим удовольствием посмотрел, как он ест в ресторане, как одевается в таких случаях. Понаблюдать его вечерок, и можно судить, "в цвет" мы выходим или в молоко мажем. Но заказать официальную наружку я опасаюсь...
— Ты начальника МУРа Тяжлова опасаешься, — вставил Станислав.
— Не его лично, а окружения, — спокойно ответил Гуров. — Вот ты, такой умный, ответь: в тюремном лазарете важнейшего свидетеля убили. Рядовой охранник? Медсестра? Уборщица? Кто?
— С одной стороны, ты прав, с другой...
— Ты помолчи, — перебил Гуров. — Все, что ты хочешь сказать, известно. Нельзя жить и каждого человека опасаться. Верно. Однако по возможности ограничивать круг информированных людей необходимо. В такое время живем. И не я его создал. Наружку заказывать нельзя, а если считать, что Пузырев человек высочайшей квалификации, пускать за ним Валентина с Григорием рано. Его следует напугать, но позже. На днях газеты напишут о нас неласковые слова. Вот когда Пузырев те слова прочитает, тогда его и пугнуть можно.
Генерал Орлов сидел за своим столом, стучал карандашом по лежавшим на нем газетам и, сдерживая гнев, говорил:
— Как вас понимать, господин полковник?
Гуров стоял вытянувшись, молчал. Станислав сидел на своем стуле и смотрел через весь кабинет в окно.
— Надеюсь, вы не принимаете меня за идиота и не станете утверждать, что подобный материал появился в газетах без вашего участия? — спросил генерал.
Гуров стоял не шелохнувшись, вспоминал свои клятвы, что не сознается даже под пыткой, смотрел в родное постаревшее лицо друга, и ему было стыдно. Сейчас соврать — значит не уважать ни Петра, ни Станислава, ни себя самого.
Петр бросил карандаш, расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Генерал только что явился от заместителя министра.
— Сядь и говори, — выдохнул Орлов.
— Извини, Петр, выхода другого не вижу, — Гуров сел и закурил.
— Будешь умирать, тебе стакан воды никто не принесет. Ты всех друзей разогнал! Нельзя было сесть, поговорить, посоветоваться? — Орлов сжал переносицу. — Старею, мать вашу!..
— Все стареют, — Гуров пожал плечами. — Такая у меня работа, я за все должен отвечать один.