Смерть в своей постели
Шрифт:
Пафнутьев невольно вспомнил о давней своей знакомой, которая отправилась на юг, прихватив колечко с бриллиантом — бабкин подарок. Зачем эта дура взяла с собой колечко на пляж, зачем она вообще захватила его в поездку, она и сама не могла объяснить. Какие-то мистические силы решили, очевидно, что кольцом она владеет не по праву. И отправляясь в очередной раз в волны, плескаться и радоваться жизни, она сняла колечко и дала подержать подруге. А вернувшись, вроде бы снова надела на палец. Или не надела. Вроде, помнила, что надевала, и подруга утверждала то же самое. Но как бы там ни было, решив снова окунуться в волны, она опять хотела снять колечко, но его на пальце уже не оказалось. Всю ночь, всю ночь при свете пляжных фонарей пафнутьевская знакомая и ее подруга просеивали песок в попытке обнаружить злосчастное колечко. Не нашли. До сих пор.
И вот уже лет десять эта самая знакомая разговаривает со всеми неуловимо плачущим голосом, а стоит ей познакомиться с новым человеком, она тут же начинает рассказывать свою печальную историю, снова и снова переживая давние события. И глаза ее наполняются слезами, руки вздрагивают точно так же, как тогда, когда при восходе солнца они с подругой, единственные на пляже, заканчивали просеивать песок, пройдя за ночь около ста метров.
Нечто похожее может, наверное, случиться и с Вулыхом. Такие потрясения не проходят бесследно для человеческой психики. И кто знает, возможно, встретится лет через десять Пафнутьев с Вулыхом, и тот опять начнет прикидывать, как ему надо было поступить с миллионом долларов.
— Как умер Петришко? — неожиданно спросил Пафнутьев таким тоном, будто он знает все, и ему не хватает только маленьких подробностей, чтобы восстановить всю картину.
— Да ну, умер! — с легким, почти неуловимым пренебрежением произнес Вулых. — Опрокинулся навзничь и ударился головой о тиски. Там в нашей комнате тиски стоят, к столу привинчены. Вот он и пошел затылком на эти тиски.
— Споткнулся? — участливо спросил Пафнутьев.
— Опрокинулся.
— Сам?
— Получилось так, что я помог… Не ссорились, нет, мы же с ним дальние родственники… Брат жены двоюродного брата… Приблизительно так.
— Он знал, что ты деньги нашел?
— Пришлось сказать.
— Поделиться он не предлагал?
— Как не предлагал? — удивленно спросил Вулых. — Настаивал. Очень твердо настаивал.
— Хоть сотню ты ему предложил?
— Двести пятьдесят тысяч.
— А он?
— Только половину требовал. И не меньше.
— Он требовал половину?
— Да.
— И между вами началось выяснение отношений?
— Да не было никакого выяснения. Он схватил сумку, я схватил сумку… Он споткнулся, а я — нет.
— Вы знали, что у Объячева в подвале заложник сидит уже несколько месяцев?
— Конечно, знали.
— И молчали?
— Не наше это дело… Пусть господа сами разбираются.
— Тоже верно. А где же все-таки деньги-то были? — спросил Пафнутьев, уже не как следователь, а тем доверительным тоном, каким могут говорить давние знакомые после второй-третьей бутылки водки.
— А! — Вулых махнул рукой. — Когда клали фундаментные блоки, в одном месте образовалась нестыковочка, щель сантиметров тридцать. Ее потом заложили кирпичом. Но не до конца. Вот туда Объячев и сунул свой миллион, заложил кирпичами, сам и раствором замазал. А я смотрю — в одном месте штукатурка… Не того качества. Решил поправить.
— Поправил?
— Как видите. Я вот все думаю — надо бы мне тогда в электричке с милиционерами поделиться… Ведь не устояли бы против сотни тысяч, а?
— Я бы не устоял, — честно признался Пафнутьев.
— Оплошал я тогда, — с болью простонал Вулых. — И далеко бы уже был, ох, далеко.
— Что делать, старик, так получилось. Боюсь, что ничего уже изменить нельзя.
— Я ведь начал поправлять штукатурку, когда Объячев был уже убит. Все произошло в последние дни. Ну хорошо, убрал я кирпичи, увидел, что там лежит… Что делает на моем месте нормальный человек?
— Все восстанавливает, как было, — твердо сказал Пафнутьев.
— Правильно! — одобрил Вулых. — И мне надо было сделать то же самое. Вот раствор, вот кирпичи — заложи, восстанови все, как было. В подвале тепло, новый раствор высохнет к вечеру. Ночью я мог встать и зашпаклевать это место. И никто никогда не узнал бы, где Объячев спрятал деньги. Я мог появиться в этом доме через год, через два — здесь работа всегда будет. И спокойно, не торопясь, сделать все, что требовалось. Какой же я дурак, Боже, какой я дурак! Таких, наверное, еще свет не видел!
— Знаешь, старик, с тобой трудно не согласиться, — серьезно сказал Пафнутьев и придвинул Вулыху листки протокола. — Вот тут я, как мог, записал твои показания. Прочти… Если все правильно, подпиши.
Не говоря ни слова, Вулых молча и сосредоточенно, не читая, подписал каждую страницу и в конце добавил: «С моих слов записано верно, возражений не имею».
— Как приговор сам себе подписал, — сказал он, подняв глаза на Пафнутьева.
— Ничего, старик… По-разному может повернуться.
— Да уж повернулось. — Вулых поднялся. — Если бы я взял из этих денег только одну пачку, всего одну пачку, десять тысяч долларов… Какой бы себе дом в Закарпатье отстроил, какой дом… — он привычно уже сложил руки за спину и направился к двери.
Пафнутьев видел, что работа идет, сведения накапливаются, но просвета не было. И, складывая листочки протокола, глядя на пустой уже стул, на котором только что сидел Вулых, он ощутил вдруг уверенность в том, что ничего сверхъестественного в этом деле нет и не будет. Хитроумные рассуждения Худолея о древних и зловещих законах чисел — не более, чем мистический фольклор. Байки и россказни. Худолей, конечно, хороший парень, но с завихрениями, и любит иногда впасть в нечто необъяснимое — пытается нащупать жизнь, которая течет где-то рядом, но не может, не может он ее увидеть.
— Что-нибудь удалось выпотрошить из этого недоделанного Вулыха? — спросил Шаланда, входя в кабинет.
— Очень хорошо поговорили. Он сказал гораздо больше, чем я надеялся. Оказывается, всю эту объячевскую семейку Вулых знает лучше, чем они сами себя знают.
— Это хорошо, — кивнул Шаланда. — Скоро конец?
— Да, вот-вот. — Пафнутьев отвечал односложно, но вовсе не потому, что хотел поставить Шаланду на место, вовсе нет. Какая-то мыслишка вертелась в его голове и никак не могла оформиться во что-то внятное.