Смертельное бессмертие
Шрифт:
И вот настал второй решающий день в моей жизни. И опять с большой буквы: Второй Решающий. Я остался один в лаборатории. Прошло три года и пять с половиной месяцев с момента операции. Конечно, уже год как я видел, что опыт блестяще удался. Все мышки одного помета, которым операцию я не делал, давно уже умерли одна за другой. Бессмертные же, — как я их мысленно называл, — остались живы, веселы и полны сил.
Строго говоря, сам факт, что после трех с половиной лет мышки остались живы и здоровы, очевиден, очевиден был и годом ранее, но с маниакальным мазохистским упорством я все заставлял себя ждать и ждать, чтобы исчезли последние сомнения. А может, подсознательно я страшился того, что сделал, и оттягивал момент истины. Подсознание
В тот день я решил вскрыть одну из мышек и самым внимательнейшим образом осмотрел внутренности трупика ей можно было дать от силы полгода, в переводе на человеческую жизнь лет восемнадцать. А ей, также в переводе на человеческую жизнь, исполнилось лет сто тридцать.
Генный аппарат человека и мыши процентов на девяносто девять совпадает. Природа — довольно скупая и рачительная хозяйка и однажды найденными и успешно работающими механизмами не разбрасывается. К тому же три с лишним года назад я проделал операцию по изменению своего генетического кода. За это время прибавилось выносливости, и одышка куда-то исчезла, и даже давно забытые эротические сны стали иногда посещать меня.
Так что, уважаемый Александр Владимирович, сказал я себе, никуда вам от этого не деться — вы перевернули мир. Только и всего.
Я снова с предельной четкостью увидел мысленно человека в шляпе, который тремя с половиной годами раньше явился мне в сквере на Второй Песчаной и дал мне код бессмертия. Кем он все-таки был, странным фантомом, порожденным моим спящим усталым умом, или… Или кем? Ангелом? Скорее уж в таком случае дьяволом Сатаной, Вельзевулом или как там его зовут. Потому что я уже смутно чувствовал всю чудовищную взрывоопасность взломанного кода.
3
Нужно привести мысли и чувства хоть в какой-нибудь порядок, попытаться обдумать, чем грозит людям этот джинн, который рвался из бутылки — точнее, моей головы.
Я лег на диван и стал думать. А почему, собственно, я решил, что бессмертие или, на худой конец, основательное продление жизни столь опасно? Люди смогут жить вечно, если, конечно, не попадут под машины, не уничтожат друг друга в войнах или не решат, что с них довольно. Что изменится?
Ну, прежде всего, само мироощущение, которое мне сейчас даже трудно представить. Наш духовный склад создавался миллионы лет, с тех пор, как в наших далеких косматых пращурах вспыхнули первые проблески самосознания. И всегда в нем присутствовала мысль о неизбежном конце. Можно было думать о смерти или не думать, все равно она всегда была рядом и всегда терпеливо поджидала своего часа, когда подходила, чтобы коротко взмахнуть косой и перерезать тоненькую ниточку бытия. Смерть была так же неизбежна, как восход и заход солнца. Как же я могу, валяясь на своем продавленном диване в давно нуждающейся в ремонте двухкомнатной квартирке на Второй Песчаной улице, ответить на вопрос: каким станет человек бессмертный? Это каким же нелепым самомнением нужно обладать! Бессмертие уравнивает нас со Всевышним, а мы к этой роли просто не готовы.
Зато я знал другое Бессмертие всегда оставалось недостижимой мечтой. И вдруг оказывается, что оно есть. Всем ли это будет доступно? Или избранным? И если только избранным, кто будет решать, кто именно избранный? Самые богатые? Самые могущественные? Самые мудрые? Которые, естественно, тут же постараются сделать так, чтобы простые люди остались простыми смертными, потому что избранные потому и избранные, что не походят на остальных. И потому что на всех места на нашей маленькой планете все равно не хватит. И человечество разделится тогда на две расы вечных и смертных. Не нужно обладать большой фантазией, чтобы представить себе войны и революции, которые начнут сотрясать мир, пока не расколют его.
И правители, и правящие элиты, приобщившись к вечности, не захотят освобождать свои места
Конечно, сказал я себе, это всего лишь мрачная шутка, но можно легко представить себе, что кто-то в мире бессмертных получит когда-нибудь Нобелевскую премию за нахождение эффективного метода ограничения и сокращения продолжительности жизни. Что вполне логично.
Если для индивидуума бессмертие может представляться благом, то для общества это трагедия. Может быть, даже роковая.
Похоже, у меня начинался грипп или простуда от озноба не помогали одеяла и старый плед, с помощью которых я тщетно пытался согреться. Я то впадал в сон, то просыпался, кошмары преследовали меня. С поразительно болезненной четкостью я видел озверевшие толпы демонстрантов с плакатами “Смерть бессмертным!”, которые с кровожадными криками рвали на части каких-то людей. Кто-то схватил меня и крикнул: “Может, ты тоже с ними, тоже с этими бессмертными, которые хотят отнять у нас все? Чего ты так пялишься? Не понимаешь, что ли, о чем я? Или, может, ты будешь защищать их? Да, да, убийц детей, моих детей, потому что это они запретили нам иметь детей. И так нас слишком много, — вопят они, — на всех места не хватает. Это нас много? Это их чересчур много, этих проклятых бессмертных!”
Сделав усилие, я все-таки выбрался из кошмара, но тут же засомневался, так ли это, потому что ощутил: в комнате кто-то есть, хотя в темноте не мог разобрать, кто именно. “Какая разница, — как-то странно безразлично подумал я, — все равно у меня нет сил защищаться. Не было сил даже испугаться”.
— Господин Сапрыгин, — послышался голос, — мы, бессмертные, хотим поздравить вас, потому что вы принесли в мир слепого хаоса строгий порядок. Мы не торопимся, потому что быстро создать гармонию нельзя и потому что у нас в запасе вечность. Да, эта гармония требует жертв, но всякий порядок требует жертв. Пусть умрут миллиарды жалких двуногих животных, детей слепой природы, в новом совершенном мире останутся лишь бессмертные, которым некуда будет спешить в создании гармонии…
— Кто вы? — крикнул я и открыл глаза, разбуженный своим хриплым возгласом. Мне никто не ответил, и я понял, что один в комнате. Болезненный кошмар отступил в темь ночи, и я снова мог думать. Что же делать? Правильнее всего, наверное, забыть о коде и дать человечеству развиваться естественным путем. Люди не должны вмешиваться в прерогативы богов. Все так. Но отказаться от кода, за которым я охотился всю жизнь, — тоже выше моих сил. Дело даже не в Нобелевской премии, которая вдруг оказалась в шаге от меня. Дело, наверное, в том, что нужно разом перечеркнуть всю свою жизнь, все тяжкие годы лишений и одиночества. И даже, скорее всего, уйти из жизни, потому что — я уже ясно это видел — я просто не смогу жить, поставив на коде крест.
Именно в тот день, лежа на своем продавленном диване и обливаясь потом, я впервые всерьез задумался над уходом из жизни. Конечно, все мое человеческое естество восставало против этой мысли. Как, мое такое привычное тело превратится в прах? Исчезнут грустные, но такие знакомые глаза, которые я вижу в зеркале каждое утро, когда бреюсь, сгинут мысли, мои мысли, к которым я так привык. Куда-то исчезнут воспоминания. Может ли все это вообще исчезнуть бесследно? Или объявится где-нибудь в какой-нибудь черной дыре, которыми кишит Вселенная?