Смертельные враги
Шрифт:
Он покачал головой и не двинулся с места. Хуана побледнела и, устремив на него обиженный взгляд, проговорила со слезами в голосе:
– Значит, ты не хочешь?
И тотчас же добавила, напустив на себя властный и решительный вид:
– Значит, я уже больше не твоя маленькая хозяйка? Ты меня больше не слушаешься? Ты бунтуешь?
Эль Чико ответил очень тихо, но твердо:
– Ты есть и всегда будешь смыслом всей моей жизни. Чтобы увидеть тебя, я пройду через огонь... Но я больше не хочу, чтобы ты меня кормила, одевала и давала мне кров.
Девушка невольно бросила взгляд на его лохмотья, и он опять опустил голову и покраснел. Она нежно, но решительно взяла карлика за подбородок, вынудила его посмотреть на нее и заглянула прямо ему в глаза. И вдруг она поняла, что происходит в его душе. С присущей ей чисто женской деликатностью она не стала более настаивать на своем.
– Изволь, – сказала она после паузы. – Ты станешь приходить, когда захочешь. Что до всего остального, то поступай, как знаешь. Но если тебе что-нибудь понадобится, помни – ты причинишь мне большую боль, коли позабудешь, что я навсегда останусь твоей любящей и преданной сестрой. Обещаешь ты мне, что не позабудешь об этом?
Она произнесла это так нежно и взволнованно, что ошибиться насчет ее чувств было невозможно.
И тогда – так уже случалось и прежде, когда Хуана изображала королеву, а Эль Чико смиренно воздавал ей почести – он опустился на колени и тихонько прильнул губами к ее атласной туфельке.
Не могло быть никаких сомнений в значении этого жеста. Бедный маленький человечек – то ли сознательно, то ли нет – вложил в этот смиренный и бесконечно робкий поцелуй всю свою любовь, сотканную из покорности, преданности и самоотречения. Этот его поступок был тем более трогательным, что обычно Эль Чико держал себя чрезвычайно гордо. Как ни была целомудренна Хуана, она поняла, что ей признались в любви, и лицо ее озарилось радостью.
Впрочем, она приняла эти почести, не смущаясь, без ложной скромности и ложной стыдливости, как дань ее красоте и доброте. Она приняла их как монархиня, уверенная, что она стоит очень высоко над смертным, распростертым у ее детских ног. Совершенная простота и естественность ее поведения, замечательное благородство, написанное на ее тонком, аристократическом лице, столь необычном для девушки ее возраста и ее сословия, вызвали бы сдержанное одобрение самой Фаусты – этого непревзойденного авторитета по части величественных поз.
Принимая эти знаки внимания, Хуана опустила на задыхающегося от волнения малыша, бывшего ее вещью, ее игрушкой, умиленно-ласковый взгляд, в котором сквозили и лукавство, и жалость.
Наконец Эль Чико поднялся и произнес слова, вырвавшиеся из самой глубины его существа:
– Ты есть и всегда будешь моей маленькой хозяйкой!
Она радостно захлопала в ладошки и торжествующе воскликнула:
– А я это и так знаю! И сразу же, словно ребенок (каковым она и была), Хуана схватила его за руку и воскликнула, зарумянившись от удовольствия:
– Пошли, пошли к моему отцу!
– Нет! – сказал он тихо. Она с задорным видом топнула ножкой и спросила полуобиженно-полунедоуменно:
– Ну, что еще такое? Он бросил взгляд на свои отрепья и сказал:
– Я не хочу, чтобы твой отец видел меня в этих лохмотьях. Я вернусь завтра, и ты увидишь, что я не заставлю тебя краснеть.
Как он сумел все устроить? Как это ему удалось? Какая таинственная работа была им проделана? Этого мы не знаем и никогда не узнаем. Но так или иначе, на следующий день он явился в «Башню» в почти новом костюме; наряд его не блистал роскошью, однако был безупречно чистым и элегантным и замечательно подчеркивал хрупкость красивой миниатюрной фигурки.
Итак, Чико пришел в трактир.
Сначала он заметил, как заблестели от удовольствия глаза кокетливой Хуаны, увидевшей его чисто и аккуратно одетым. Затем на ошеломленных лицах Мануэля и сбежавшихся слуг он смог прочесть восторженное изумление, предметом коего был он, Чико, изящный кавалер.
С того дня он весьма тщательно берег свой единственный парадный наряд, который он надевал лишь для встречи со своей маленькой хозяйкой, а затем прятал в какой-то тайник, известный ему одному. Все остальное время он носил обычные лохмотья, и их вид вовсе не пугал его. Правда, урок Хуаны пошел ему на пользу, и если от шатаний по лесам и дорогам его одежда и понесла некоторый урон, то, по крайней мере, он содержал себя в идеальной чистоте, и в соединении с его достойным и горделивым видом это привлекало на его сторону симпатии и доброжелательность горожан.
Хуане стоило только обвить руками шею отца – и Чико тут же простили.
Поскольку папаша Мануэль не был, в сущности, злым человеком, он встретил «неблагодарного» приветливо и обошелся без нравоучений. Он даже проникся к карлику некоторым уважением, узнав, что маленький беспризорник самым решительным образом отказался даром жить в «Башне», как это было раньше.
К любым праздникам маленький человечек непременно дарил Хуане подарки. Как уж он там изворачивался с деньгами, нам неизвестно, однако девушка всегда с нетерпением ждала таких дней, и ее радостные ожидания оправдывались. Обычно это были милые сердцу кокетки мелочи и безделушки – а мы знаем, что Хуана очень любила принарядиться.
В такие дни Эль Чико изволил принимать исходящее от Мануэля приглашение на ужин и занимал место за семейным столом, рядом со своей хозяйкой, такой же счастливой, как он сам.
Сейчас же, пока Хуана там, наверху, занималась гостями, Чико, сидя у угасающего камина, с грустью вспоминал прошлое.
То ли у маленького человечка была действительно поразительная сила воли, то ли его робость, в соединении с чувством физической неполноценности, заставляла его думать, что радости обычных смертных для него – запретный плод, то ли, наконец, судьбой ему было заранее предначертано приносить самые мучительные жертвы, – но никогда до сего дня признание в любви не срывалось с его губ. Очень ревнивый, он тем не менее всегда старался скрыть свои самые глубокие чувства, и ему это удавалось... как он считал.
Истина же заключалась в следующем: Хуана (в каком бы целомудренном неведении она ни пребывала во всем, что касается любви) была слишком тонкой натурой и слишком смышленой девочкой, чтобы давно уже не догадаться об отношении к ней малыша Чико. И в самом деле, не надо было иметь особого опыта, чтобы понять: карлик всецело находится под ее влиянием.
Была ли она влюблена в Чико или нет – это мы увидим позже. Но одно можно сказать наверняка: она привыкла рассматривать его как свою – и только свою – собственность. Подобострастие карлика постепенно развило в ней, хоть она сама того и не сознавала, сильный эгоизм. Простодушно и вполне искренне она прониклась сознанием своего превосходства и была убеждена в том, что если она совершенно свободна в своих привязанностях, свободна играть чувствами маленького человечка, как ей заблагорассудится, свободна в своих прихотях и может баловать его или же обижать и заставлять мучиться и страдать, то сам бедняга Эль Чико имеет право только на одно: на глубокое благоговение перед своей хозяйкой.