Смертельный выстрел
Шрифт:
Мулату предстояли другие заботы. Ему грозила близкая опасность, она была, как говорится, на носу, и в виду этого собака, осужденная, быть может, на гибель, не стоила и минуты внимания. Он быстро возвратился к дереву, под которым лежал Кленси.
Он пощупал еще раз пульс и приложил ухо к сердцу: ему казалось, что и пульс, и сердце еще бились, но он точно не был уверен в этом. Он взял тело, приподнял его и понес легко, точно это был новорожденный младенец. Дойдя до берега, он положил свою ношу на дно лодки. Войдя потом в нее сам и отвязав от причала, он пустился вниз по течению.
Мулат принял меры, чтобы не оставить никакого следа, никакого отпечатка, даже малейшей царапины на земле. Прибыв к своему месту укрытия, он подвел лодку к корням смоковницы, выдававшимся далеко в воду: они служили ему пристанью, он свободно отправился со своей ношей к укрытию. Между местом высадки и местом, укрывавшим беглеца, земля была покрыта густым слоем кипарисных листьев, на которых опытный взор самого искусного разведчика с трудом открыл бы следы даже носорога. Беглец был уверен, что не оставил за собою никакого следа.
Глава XXXVII. НЕ ПРИВИДЕНИЕ ЛИ ЭТО?
Дни шли за днями. Минула зима. Наступил февраль. В это время на Миссисипи и в Луизиане начинается весна. На некоторых деревьях расцветают душистые цветы. Птицы вознаграждают себя за молчание, на которое осуждала их короткая зима, и наполняют окрестности громким пением, не довольствуются днем и распевают даже ночью.
Но не все звуки южного леса одинаково приятны; к ним примешиваются ноты, не отличающиеся ни нежностью, ни гармонией, вроде кваканья большой болотной лягушки и трещания древесного сверчка; крики совы, а по временам хриплый голос аллигатора. Однако для привычного уха здесь нет ничего нестройного.
Среди этого концерта, в полночь, в колонии, о которой мы уже говорили, пробирался какой-то человек вдоль опушки кипарисового болота. Через несколько минут человек этот поворотил в менее густой лес, между большими кипарисами и плантациями, прошел через него и вскоре очутился в виду покинутого домика, в котором прежде жил Кленси. При лунном свете можно было видеть его бледное лицо, впалые глаза, осунувшиеся щеки, вследствие долговременной болезни, от которой он не совсем еще оправился. Его неверные и неровные шаги, когда он переступал через свалившиеся пни или небольшие заторы, показывали, что он был еще очень слаб. Выйдя из леса и дойдя до покинутого жилища, он остановился на время. Заметно было, что он хорошо знал местность, потому что смело прошагал по тропинке, ведущей к дому сквозь кустарники. Он шел, оглядываясь по сторонам, скорей не из страха, а из нежелания, чтобы кто-нибудь его увидел. Не было вероятности, что его увидят; в полночь все спали или должны были спать в колонии. Домик стоял дальше чем на милю от ближайшего жилища и был совершенно необитаем.
Он вошел через заднюю калитку, откуда крытая галерейка вела на кухню.
У двери не было замка, и она легко отворилась. В лесу не бродили воры, но если бы и бродили, зачем явились бы они в этот пустой дом, где и для пустынника не имелось ни малейшей поживы?
Шум шагов его в пустом доме был какой-то печальный. Ночной посетитель блуждал из комнаты в комнату, останавливался на минуту или на две в каждой и грустно смотрел вокруг, но дольше всего пробыл в спальне вдовы и в особенности присматривался к тому месту, где стояла кровать.
— Без сомнения, здесь она скончалась! — сказал он.
После этих слов он зарыдал; обильные слезы потекли из его впалых глаз по исхудавшим щекам. Проплакав несколько минут, он вышел из комнаты и направился к двери, выходившей на большую дорогу. За этой дорогой лежало место, отчасти лесистое, отчасти возделанное, принадлежавшее прежде полковнику Армстронгу, который давно уступил его обществу для устройства кладбища. Большая часть подписей, гласивших об имени и возрасте усопших, успела стереться. Но была одна свежеокрашенная, белевшая при серебристом лунном свете. Человек, вышедший из покинутого дома, посмотрел на эту свежую могилу, спустился с крыльца, перешел через дорогу и направился прямо к могиле, словно кто позвал его туда. Буквы, написанные на доске, были в тени. Он наклонился, чтобы прочесть надпись. Она гласила: «Каролина Кленси».
И опять у него из глаз потекли слезы; он опустился на землю, не обращая внимания ни на ночной холод, ни на свою рану. Затем он поднялся, выпрямился, как бы приняв какое-то твердое решение и сказал с жаром:
— Матушка! Матушка! Я жив, я здесь… а ты умерла! Ты не можешь меня ни узнать, ни услышать!
Он едва не обезумел от горя и почти не понимал, что говорит. Наконец, рассудок одержал верх; голос его, осанка, выражение лица изменились до такой степени, что с трудом можно было узнать в нем человека, который несколько минут назад чуть не потерял рассудок. На лицо легла печать суровости, кроткие черты сделались строгими, грустные глаза воспламенились и выражали теперь решимость мщения. Он посмотрел еще раз на могилу и поднял глаза к небу. Полная луна осветила его: от стоял, откинувшись немного назад и опустив руки.
— Клянусь небом, которое надо мною, — сказал он, — клянусь памятью моей убитой матери, прах которой покоится здесь, под землею, клянусь не знать ни минуты покоя, не искать никаких удовольствий, пока не найду убийцы! Я буду искать его день и ночь, зиму и лето, до тех пор пока не найду и не накажу того кто уничтожил мое счастье, умертвил мою мать и разорил мой дом! О, злодей, не думай ускользнуть от меня! Техас, куда, как я знаю, ты скрылся, не настолько обширен, чтобы ты мог укрыться от моего мщения. Если я не найду тебя там, Ричард Дарк, то буду преследовать на краю света!
— Чарльз Кленси, — раздался голос.
Молодой человек оборотился, словно кто-нибудь ранил его в бок. Произнесший это имя стоял в шести шагах.
Глава XXXVIII. СРЕДИ МОГИЛ
Из всей колонии никто так ревностно не искал тела Кленси и никто с такой решимостью не преследовал его убийцу, как Саймон Вудлей. Между ним и Кленси существовала сильная дружба, порожденная сходством вкусов и профессии. Правда, Кленси держался этой профессии для удовольствия, как любитель, в то время как для другого она служила средством к существованию. Несмотря на это, оба охотника часто встречались в лесах, вместе гоняя дичь, — они помогали друг другу и потом делились добычею. Но, хотя Чарльз Кленси и был беден, однако он получил образование и в обществе считался джентльменом, а Вудлей был лесным жителем без всяких претензий. Он жил в хижине, носил платье домашнего изготовления и существовал тем, что ему удавалось добыть охотой. Он продавал лосиное и медвежье мясо, а также и шкуры этих животных, а иной раз доставлял на рынок Натчеза партии диких индеек. Так они сошлись, и дружба эта еще более скреплялась тем, что всегда Чарльз Кленси предоставлял большую часть добычи своему товарищу и довольствовался меньшею. Делалось это так деликатно, что охотник не стыдился принимать подобного подарка, но зато питал к товарищу глубокую признательность. Несмотря на то, что Вудлей был внешне груб и неотесан, он, в то же время, был благороден и честен, и способен ценить такие же качества в молодом товарище.
Но между этими людьми существовала еще и другая связь. Они встретились в Техасе.
Вудлей проживал в Лол-Старт, когда Кленси там путешествовал. Старый охотник только недавно возвратился на Миссисипи; он жил прежде в колонии, соседней с Натчезом, и обыкновенно охотился в речной долине. Кроме того, Вудлей держал сторону Кленси в деле о лошади, украденной в Накогдочезе, о чем Борласс рассказывал в гостинице «Вождь Чоктав». Рассказ конокрада почти не расходился с истиною. Действительно, он был арестован, привязан к столбу и высечен, а Саймон Вудлей был одним из присяжных, судивших Борласса.