Смертельный выстрел

Ровная и гладкая степь, как спящее море. Нет ни деревца, ни кустика, лишь расстилается вокруг огромный ковер короткой и выжженной солнцем травы. Даже змея не может спрятаться между ее стеблями.

Любой предмет на поверхности степи можно заметить издалека. Но вряд ли в степи есть предметы, на которые стоит обращать внимание путешественнику. Нет смысла беспокоиться, заметив стаю степных волков, а еще более бессмысленно гнаться за ними. Но стоит призадуматься, если над стаей волков реют большие черные птицы. Когда они вместе, то можно держать пари, что где-то рядом имеется добыча. В этом случае путешественнику лучше пришпорить коня, предоставив четвероногим и птицам возможность пировать.

Но в эту минуту в степи не видно ни путешественника, ни охотника. Зато можно прекрасно разглядеть стаю голодных степных волков и реющих над ними черных птиц.

Волки, окружив какой-то странный предмет, осторожно и с непонятной опаской приближаются к нему. Птицы медленно спускаются к тому же предмету.

Но, когда до добычи остаются считанные футы, волки шарахаются и возвращаются к исходной позиции, птицы взмывают в небо.

Через некоторое время животные повторяют свою попытку. И вновь она заканчивается тем же.

Что же так привлекает их и одновременно путает?

Издали это напоминает человеческую голову. На меньшем расстоянии сходство усиливается. Да это и есть голова человека!

Что же тут удивительного? Человеческая голова в степях Техаса! Ровно ничего, если она без волос. Это означает только то, что какой-нибудь несчастный — траппер, путешественник или охотник за дикими лошадьми был захвачен дикарями, обезглавлен и оскальпирован.

Но эта голова не оскальпирована; напротив, на ней сохранились еще волосы, хорошие волосы, кудрявые и обильные.

Она не лежит на земле, как лежала бы, конечно, если бы была брошена по отделении от туловища. Нет, она поставлена и держится прямо на траве; подбородок почти касается поверхности, словно она еще на плечах, с которых должны ее снять. Если б у нее щеки были бледные или окровавленные, а глаза были бы закрыты или стекловидны, то все было бы ясно. Но щеки ее ни бледны, ни окровавлены, глаза у нее не закрыты и не стекловидны. Они смотрят, блестят, ворочаются… Боже! Эта голова — живая!

Не удивительно, что волки бегут назад в испуге, что птицы, спустившись к ней, сейчас же отлетают. Живая голова смущает их и обращает в бегство.

Между тем они чувствуют, что это живая плоть. Им это говорят их зрение, обоняние и инстинкт: они не могут ошибиться.

И это мясо живое; мертвая голова не может ни сверкать, ни ворочать глазами. Временами голова раскрывает рот, показывает два ряда белых зубов и испускает крик, который всякий раз далеко прогоняет хищников.

Крик этот раздавался в течение большей части продолжительного летнего дня, чтобы удержать их на безопасном расстоянии.

Сумерки спускаются и покрывают степь пурпурными отливами, а нападающие не меняют положения, и голова находится в прежнем положении. Еще довольно светло, чтоб видеть блеск пламенных глаз, грозное выражение которых удерживает какою-то таинственной силою хищнический инстинкт этих животных.

Что же это может быть? Человеческая голова, лежащая на земле, с глазами, которые могут сверкать и видеть, со ртом, способным раскрываться и показывать зубы, с горлом, из которого выходят человеческие звуки: вокруг этого странного, почти сверхъестественного предмета стадо волков, а над ними стая птиц!

Во все продолжение сумерек картина остается та же, есть только перемена в положении четвероногих и птиц. Голова остается на прежнем месте, так как она неподвижна и может только раскрывать рот и ворочать глазами.

Сумерки в техасских степях непродолжительны: там нет ни гор, ни высоких холмов. И, когда золотой диск скрывается за западным горизонтом, несколько минут льется серо-пурпурный свет, а потом вдруг наступает ночь. И вот она наступила, а с нею произошла и перемена в картине. Птицы, повинуясь своим инстинктам, улетели к своим гнездам. Волки, напротив, остались; мрак им благоприятствует, и они надеются сожрать этот круглый предмет, который кажется человеческою головою, и который своими криками и грозными взорами мог долго держать их на расстоянии. Но, к величайшему их смущению, за сумерками почти непосредственно взошла луна, серебряный свет которой, почти равняясь дневному, озарил степь, и они опять увидели гневные взгляды, в то же время как выходившие из раскрытых уст крики стали еще страшнее в глубокой тишине ночи.

Но вот картина стала казаться еще страннее, чем прежде. Туман, подобно завесе, растекся над степью. Голова как бы приняла размеры сфинксовой головы, и волки, по той же самой причине, стали казаться величиною с канадских оленей.

Картина оригинальная, таинственная! Кто же может ее объяснить?

В прежние времена невольничества в южных Соединенных штатах люди много страдали от притеснения. Правда, в большинстве рабовладельцы были гуманны, иные были даже по-своему филантропы, склонные придавать патриархальный характер гнусному учреждению.

Хотя, мысль эта так же стара, как и невольничество, и, вместе с тем, так же современна, как и мормонизм, в среде которого она имела своих самых грубых представителей.

Нельзя отрицать, что невольничество Южных штатов во многих случаях было кроткого характера, но, тем не менее, нельзя и отрицать, что были примеры и вопиющего насилия. Были рабовладельцы добрые и были жестокие.

Недалеко от города Натчеза, в штате Миссисипи жили два плантатора, владения которых лежали по соседству. Характеры этих людей были крайне противоположны. Полковник Арчибальд Армстронг, потомок старинной виргинской аристократической фамилии, поселившейся в штате Миссисипи, когда из него ушли индейцы-уактоны, представлял собою доброго рабовладельца, а Ефраим Дарк из Новой Англии, переселившийся сюда гораздо позже, являл тип рабовладельца жестокого. Он происходил из пуритан, которые вообще были против невольничества. Это может показаться странным, а между тем история очень обыкновенная, известная всем путешествующим в Южных штатах. Известно, что самый жестокий плантатор всегда или сам был невольником, или происходил от отцов-странников, высадившихся в Плимут-Рок. Так как во многих отношениях мы уважаем отцов-странников, то и хотели бы верить, что это обвинение ложно, и что Ефраим Дарк был исключением. По всей долине Миссисипи никто бесчеловечнее не обращался с невольниками. И дома у него, и на полях хлопчатника беспрерывно раздавался свист кнута, и черные жертвы его произвола и злобы подвергались ударам бича, который постоянно носили он сам, его сын и управитель, как эмблему сатанинской жестокости. Они никогда не возвращались домой, не истерзав какого-нибудь несчастного негра, которого злая судьба подводила к ним навстречу во время объезда плантации.

Невольники полковника Армстронга, напротив, никогда не ложились спать, не помолясь за доброго массу, в то время, как невольники Дарка, чаще всего избитые, — проклинали своего господина.

Увы! Мы должны повторить старую истину, что одинаковые причины производят одинаковые следствия: злой благоденствовал, а добрый жил в несчастии. Полковник Армстронг, открытый, великодушный, гостеприимный до излишества, тратил больше, нежели получал от своих плантаций. Через некоторое время он сделался должником Ефраима Дарка, который не проживал своих доходов.