Смертельный выстрел
Шрифт:
И она осмотрелась вокруг. Здесь были фруктовые деревья всех почти пород: апельсинное, лимонное, манговое, гранатное, персиковое деревья и более свойственные северному климату грушевое, яблоневое, абрикосовое, сливовое, вишневое.
— Так как почти все эти деревья до одного — нетехасского происхождения, то, стало быть, их выписывали в свой сад люди, которые любили, что называется, пожить в свое удовольствие.
— Тем лучше для нас, — весело отвечала Джесси. — Из всех этих душистых цветов выйдут со временем вкусные плоды. Ах, Елена, ведь это будет великолепный сад, когда вычистят аллеи и исправят фонтан. Луи обещал мне сделать это по окончании посева. Не правда ли, тогда это будет настоящий рай?
— А мне он больше нравится в этом диком состоянии: я предпочла бы, чтобы он оставался как есть. Мне нравится эта запущенность.
За этими словами последовал вздох из самой глубины сердца.
— Как ты можешь говорить так, сестрица? — отвечала Джесси. — Ведь из того, что мы прибыли в Техас, не следует, что мы сделались дикарками, жили бы в пустыне и ничего бы не возделывали. Нет, надобно, чтобы Луи снова привел в порядок этот пустынный сад и окрестные поля. Да, он сделает это, когда мы женимся, если не прежде.
На это Елена отвечала вздохом, еще более глубоким и болезненным. Она не могла не сравнить своего жалкого положения с блестящим положением младшей сестры. Луи Дюпре был фактически хозяином всего окружавшего; ему принадлежало все, хотя, надо отдать ему справедливость, креол из любезности уступил будущему тестю управление всем хозяйством. Но, кроме этих двух хозяев, была еще личность, которой не смел ослушаться молодой плантатор, которая вела обоих на шелковых помочах, казавшихся крепче железной цепи. Это была его невеста, золотистые волосы которой были ему дороже всего золота, привезенного им в Техас.
При мысли обо всем этом, Елена, прежде такая гордая, не могла не почувствовать унижения. Но измученное сердце ее не ощущало ни ревности, ни зависти относительно благополучия сестры. Если бы Чарльз Кленси мог воскреснуть теперь, когда она знала, что он остался ей верен, если бы он мог разделить с ней судьбу в какой-нибудь скромной хижине Техаса, вся пышность, ожидавшая ее сестру, все величие земное не произвели бы на нее ни малейшего впечатления.
Она не отвечала на восторженные слова Джесси, которая, предаваясь розовым мечтам о будущем, продолжала идти в конец сада. Елена молча следовала за ней.
Когда Джесси обернулась, то очутилась лицом к лицу со своей сестрой и заметила в ее чертах грустное выражение. Испугавшись вдруг, не она ли была причиной этой грусти, Джесси хотела ее утешить, но жест Елены остановил ее. Два дерева осеняли аллею в том месте, где они находились в ту минуту; ветви их сплетались над головами молодых девушек: одно служило символом счастливейшего часа в жизни, а другое — самого печального. Одно было померанцевое дерево, а другое — кипарис. Первое было покрыто цветами, как и всегда, а второе имело только листья, но не цветы.
Елена Армстронг протянула руку к каждому дереву и сорвала с одного веточку, а с другого — цветок; взяв цветок, она воткнула его в золотистые волосы Джесси, а ветку вложила в свои черные, как вороново крыло, волосы.
— Этот флер д’оранж для тебя, сестрица, — сказала она, — а для меня кипарис; значит, мы убраны, как следует — ты к венцу, а я в могилу.
Глава LII. ПОСТОРОННИЙ
Эти слова казались как бы вещими. Бледные щеки и грустный взгляд Елены, озаренные яркой луной, поразили сердце Джесси, словно отравленная стрела.
Радость ее отлетела в одно мгновение.
Она бросилась к сестре, обняла ее, и ее обильные слезы потекли на плечи Елены.
Не первый уже раз младшая дочь полковника Армстронга пыталась утешить старшую. Не было дня с известной катастрофы, чтобы она не старалась выказать ей симпатию, а эту минуту более чем когда-нибудь Елена казалась в отчаянии. Выражение ее лица, при великолепном очертании форм, делало ее похожей на богиню уныния. Древние живописцы и греческие ваятели дорого дали бы за подобный образец.
Несколько мгновений сестры стояли обнявшись. Лица их соприкасались и слезы смешивались. Плач Джесси был сильнее вздохов, которые старалась она превратить в улыбку.
При виде этого Елена превозмогла собственное горе и, как это делала она часто, в свою очередь, приняла на себя роль утешительницы. Сколько раз случается, что радость и скорбь держат в равновесии стрелку весов.
Две молодые девушки почти успели успокоить взаимное горе, когда третья личность появилась на сцене. Кто-то вышел из дому через заднюю дверь и направлялся по главной аллее сада.
Он шел в тени деревьев и не так, как тот, кто не боится быть замеченным, а прокрадывался кошачьей походкой, оглядываясь каждую минуту, словно боясь, что за ним подсматривают.
Обе сестры стояли в боковой аллее. Услыхав мужские шаги, они расступились.
Джесси подумала, что это идет за ними Дюпре, — но она скоро разубедилась в этом, потому что шаги были чересчур осторожны.
Что же касается Елены, то ее не веселило ничье приближение, не исключая и молодого доктора Вартона, нежная внимательность которого была для нее тягостна.
Если младшей сестре взгрустнулось, то старшая была довольна, что подходил не Луи Дюпре и не Вартон, а только служитель первого — Фернанд.
Им стало досадно сперва, что разговору их помешал человек, которого обе они инстинктивно ненавидели.
Но очень могло быть, что он искал их, был послан с каким-нибудь поручением. Они молча ожидали его.
Он приближался к сестрам с большой предосторожностью, и движения его обличали нервозность.
— Странно! — прошептала Джесси на ухо сестре.