Смерти нет
Шрифт:
– Так… – Эдик пожал плечами, – еврей ведь. Думали, приятно будет.
– Кому?! – дирижёр вскочил с табуретки и, прихватив её в качестве оружия, кинулся на тромбониста.
– Родственникам… – бросил уже в дверях не потерявший бдительности Эдик.
«Дорогому брату Александру от Алексея», – я тщательно выводил золочёные буквы на тёмно-лиловой поверхности траурной ленты. Скорее всего, Лёшка – родной брат утонувшего вчера Сашки Белого – даже не подозревал о существовании этой сдержанно-скорбной эпитафии, а текст её написали родственники, к тому же дальние, поскольку близким хватало других хлопот. Братья люто ненавидели друг друга. Между кровниками не был редкостью пьяный мордобой. Такими их и видели все соседи. Но каждый из них в отдельности считал себя вполне разумным и рассудительным. «Посидим сейчас с братухой, винца маленько выпьем», – говорил мне Сашка в магазине, покупая с полдюжины бутылок портвейна. Участковый, старший лейтенант Милешкин, давно махнул на братьев рукой, лишь изредка попугивая дебоширов: «Посажу я вас когда-нибудь». Особых причин для вражды у братьев, казалось, не было, но к вечеру, когда опустошалась очередная бутылка дешёвого крепкого вина, атмосфера в их доме накалялась до такой степени, что мать и сестра ретировались. В перерывах между своими жестокими поединками они отдыхали и снова пили вино, но затем оно заканчивалось, и это был дурной знак. Именно спиртное, как ни странно, разрешало обстановку в доме: напившись вусмерть, братья наконец засыпали. Тогда мать и сестра на цыпочках пробирались к своим кроватям, и до утра покой в доме нарушался лишь звучным братским храпом. Но настал день, когда кончилось не только вино, но и деньги. Тогда более энергичный и, на тот момент, злой Сашка сел на мотоцикл и поехал к своему куму за ружьём. Ружьё было нужно, чтобы застрелить Лёшку. Однако Лёшкина грешная душа оказалась спасена, если можно так выразиться, чудом: пьяный Сашка, не справившись с управлением, вместе с мотоциклом слетел в озеро и утонул. Каин не убил Авеля. Порок обернулся едва ли не добродетелью.
После восемнадцати часов захоронения на кладбище прекращались. Я закрыл свою мастерскую и направился к выходу. Калошин, мурлыча незатейливый мотив какой-то песенки, отсекал лишнее от розовой глыбы мрамора. Гробовщик суетливо вился около скульптора и подавал ему инструменты, ожидая окончания его недолгого зыбкого вдохновения. Однако надежды плотника оказались тщетными: Людмила прибила последнюю ленточку на крышку гроба, и унылый трезвый Белошапка вскоре поплёлся домой вслед за супругой. Гришка в старенькой алюминиевой кастрюльке намешивал похлёбку для кладбищенских собак, которые терпеливо ждали своего благодетеля в сторонке. Музыканты, весь день спорившие о скорбном репертуаре, так ни к чему и не пришли и разошлись. Тянулись к выходу посетители, наводившие порядок на могилах своих усопших родственников.
Я стоял на крыльце мастерской и наблюдал последние всплески жизни в пространстве смерти. Жизнь вторгается в эти пределы, чтобы выполнить свой долг то ли перед умершими, то ли перед собой. Так и смерть, по одной ей ведомым непреложным законам, зачастую неожиданно и непредсказуемо вламывается во владения жизни и выдёргивает бесстрастно и неумолимо её носителей, будто свечи задувает – одну за другой… Жизнь и смерть, как сиамские близнецы, неотлучны друг от друга. Просто функции у них разные: жизнь взращивает материал для смерти, а та, в свою очередь, передаёт его в другие миры для дальнейшего совершенствования. Увлёкшись этим незатейливым философствованием, я не заметил появления Калошина. Он стоял рядом, неторопливо куря, и задумчиво оглядывал территорию опустевшего кладбища.
– Да… – как бы отвечая на мои невысказанные мысли, несколько драматично произнес скульптор. – Растворив горем свои обиды, мы порой мёртвым людям уделяем больше внимания, заботы и любви, чем живым. Оказывается, чтобы тебя любили, почитали, говорили хорошие слова, надо совсем немного: умереть. А это ведь значительно проще, чем заботиться о близких, стать уважаемым человеком в обществе или, предположим, написать хорошую картину.
Я молча кивнул, соглашаясь с ним, но не стал развивать его мысль, не желая нарушать предвечернюю тишину, особенно мягкую и значительную в таком специфическом месте. Калошин, вероятно, тоже не был расположен к более длительному разговору. Мы стояли, вглядываясь в подёрнутое зыбкой пеленой сумерек пространство, и молчали. Скульптор докурил сигарету, небрежным щелчком бросил окурок в стоявшее у входа ржавое цинковое ведро и, слегка кивнув мне головой, исчез в тёмном чреве своей мастерской, где его ожидало притаившееся в глыбе розового мрамора вдохновение. А я медленно побрёл по аллее к кладбищенским воротам. По обе её стороны, как в почётном карауле, застыли скорбные памятники. Я остановился у одного из них, рассматривая искусно выполненный портрет женщины на фоне какого-то нереального пейзажа. Что-то средневековое было в нём, далёкое и необъяснимое, скрывающее в себе тайну жизни этого человека, со всеми её коллизиями и нюансами, с любовью и страданием. Я вглядывался в изображение, вспоминая прозвучавшие несколько минут назад слова Калошина: «…Или, предположим, написать хорошую картину».
Очнувшись от раздумий, я вздохнул и вдруг почувствовал чей-то пристальный взгляд. За сереющими невдалеке крестами стоял кладбищенский сторож и внимательно смотрел на меня. «Почему его все боятся, что в нём странного и особенного и уж тем более страшного? И прозвище человеку дали оскорбительное – Квазиморда. Вот подойду сейчас к нему, познакомлюсь и спрошу что-нибудь. Или просто закурю и предложу ему сигарету – ведь коллега же», – усмехнулся я и, отклонив ветку черёмухи, направился к сторожу. Но, опередив мои дружелюбные намерения, горбун тут же скрылся из виду. Память моя напряглась и в недоумении застыла. Где я, ещё до работы на погосте, мог видеть этого человека? Ах, вот оно что… Наш сторож – это тот самый горбун, что некогда «пророчествовал» мне перед воротами погоста. В ту же секунду в дрожащем вечернем мареве я почувствовал влажное, как ночная прохлада, прикосновение страха. Более привычные скука и безделье меня всегда угнетали сильнее, чем ирреальная потусторонняя жуть. Я не боялся кладбища – это ведь, в конце концов, моё рабочее место, – но сейчас мне стало страшно. Не просто страшно, а действительно жутко. Я закурил сигарету и, невольно поёжившись, быстро пошёл к выходу.
VI
«Почему они все за мной следят? – сторож огляделся по сторонам. – Вот теперь художник. Вроде, на первый взгляд, воспитанный, тактичный молодой человек… Со скульптором подружился, – горбун вздохнул. – Ни к чему хорошему эта дружба не приведёт. Похоже, художник что-то мне хотел сказать. Тогда почему не подошёл? Стесняется? Боится? Хотя и сам я, надо признать, не стремлюсь к разговорам – о чём мне с ними говорить? О футболе, о женщинах, о политике? Они всегда эти темы поднимают, – Квазиморда взглянул на мастерские. – Так я в этом ничего не понимаю… О смерти? А что о ней можно сказать?» – сторож уверенно передвигался между могил…
Он остановился у холмика, сплошь заваленного венками. Отодвинул один из них, тот, что прикрывал прислонённый к кресту портрет. С фотографии, задорно улыбаясь, смотрел мальчик. Лет десяти, не больше… «Он, кажется, похож на разбившихся в автокатастрофе супругов, что похоронены в другом конце кладбища, – подумал Квазиморда. Он опустился на корточки и вгляделся в детское лицо. – Да, действительно очень похож…»
Жизнь Славы Ковальчука в одночасье беспощадно разделилась на две совершенно не похожие друг на дружку половинки – до аварии и после неё.
Вполне нормальная, среднестатистическая, обеспеченная – по брежневским временам – семья иногда ездила отдыхать к Чёрному морю на своей «копейке». Славкин отец – инженер крупной фабрики, мама – воспитатель детского сада подведомственного той же фабрике. Жили дружно; чадолюбие было далеко не последним, что связывало супругов. Если не первым…
Глава семейства редко бывал дома, и Славка почти всё время находился рядом с мамой, и дома, и на её работе в детском саду. Когда же у отца случался редкий выходной, то они, как правило, проводили его вместе: ходили в парк или в поход, часто бывали в кино. Изредка баловали себя театром или концертом эстрадной звезды. Славке было радостно, тепло и уютно рядом с родителями.
День накануне поездки он почему-то особенно запомнил. Все были немножко возбуждены предстоящим путешествием, хотя до Геленджика было не более ста пятидесяти километров. Три часа езды. Отец ещё вчера подготовил машину к поездке и теперь ходил вокруг неё, в который раз проверяя, достаточно ли накачаны шины, исправны ли тормоза, залиты ли в баки бензин и масло. Он постукивал ботинком по колёсам и, довольный проверкой, отходил от автомобиля на несколько шагов.
– Эх, Славка! Смотри не проспи утром, а то без тебя уедем, – отец хватал его подмышки и подкидывал высоко-высоко. Раз за разом Славка взлетал над его головой, касаясь макушкой яблоневой ветки. Было совсем не страшно, даже наоборот – восторженно-приятно. Хотя Славке и хотелось смеяться, он неправдоподобно хмурился и ворчал:
– Ну хватит, не маленький уж…
– Вырос сын, – хохотал отец и ставил его на землю.
Мама же, напротив, была чем-то удручена и печальна.
– Петечка, а может, всё-таки не поедем? – она трогала отца за рукав рубашки и умоляюще заглядывала ему в глаза. – Ну куда мне ехать в таком положении? – мама гладила свой округлившийся живот и, задержав взгляд на Славке, спрашивала отца:
– Ему-то когда скажем, что у него скоро братик будет?
– Сестричка, – смеялся отец, и глаза у него искрились. Он целовал маму в щёку. – Вот вернемся домой и скажем.