Шрифт:
Жорж Сименон
«Смертная казнь»
Главной опасностью в этом деле было то, что оно могло и опротиветь. Слежка за так называемым «гнездышком» продолжалась уже двенадцать дней: инспектор Жанвье и бригадир Люка сменяли друг друга с неизменным терпением, но и Мегрэ собственной персоной проводил там долгие часы, ибо он один, наверное, знал, к чему все это должно привести.
Этим утром Люка позвонил ему с бульвара Батиньоль.
— Пташки, похоже, собираются упорхнуть… Горничная только что сказала мне, будто они собирают вещички…
К
Воскресенье выдалось дождливым. В восемь с четвертью пара вышла из гостиницы с тремя чемоданами и поймала такси. В половине девятого машина остановилась перед пивной подле Северного вокзала, прямо напротив больших часов. Мегрэ тоже вылез из такси и, нимало не прячась, уселся на террасе совсем близко от «пташек», за соседний столик.
Мелкий холодный дождь шел не переставая. Пара устроилась возле жаровни. Завидев комиссара, мужчина невольно потянулся к своей шляпе-котелку, а женщина плотнее запахнулась в меховое манто.
— Официант, принесите грогу!
Те двое тоже пили грог — проходящие мимо люди задевали их, и официант сновал между столиками: воскресная суета большого вокзала продолжалась, как обычно, словно жизнь человека не была поставлена на карту.
Стрелка больших часов рывками продвигалась по циферблату, и ровно в девять мужчина и женщина поднялись и направились к кассе.
— Два билета второго класса до Брюсселя, в один конец…
— Один второго класса в Брюссель, в один конец, — эхом отозвался Мегрэ.
На перроне началось настоящее столпотворение, в скором поезде не так-то просто было найти место — парочка наконец протиснулась в одно из купе переднего вагона, у самого паровоза. Мегрэ вошел следом за ними и положил чемодан на полку. Люди вокруг целовались на прощанье. Молодой человек в котелке выскочил купить газет и вернулся с ворохом еженедельников и иллюстрированных журналов.
Это был скорый берлинский поезд, набитый битком.
Пассажиры переговаривались на всех языках. Когда поезд тронулся, молодой человек, не снимая перчаток, принялся перелистывать газету, а его подруга, которая, казалось, продрогла, инстинктивным жестом схватила за руку своего спутника.
— Вагон-ресторан работает? — спросил кто-то.
— Думаю, откроется, когда переедем через границу! — ответили ему.
— Будет таможенный досмотр?
— Нет. Проверку произведут в поезде, начиная с Сен-Кентена…
Замелькали пригороды, затем потянулись неоглядные леса, потом показался Компьен, где поезд сделал небольшую остановку. Молодой человек время от времени поднимал глаза от газеты, и взгляд его скользил по безмятежному лицу Мегрэ.
Он устал, что верно, то верно. Мегрэ, который тоже то и дело бегло оглядывал его, отметил, что лицо молодого человека стало бледнее прежнего и сам он сделался более нервным и напряженным — комиссар мог бы поклясться, что его попутчик не был бы в состоянии сказать, о чем он читал на протяжении последнего часа.
— Ты не хочешь поесть? — спросила молодая женщина.
— Нет…
Все
А Мегрэ даже не пытался снова выстроить факты, попросту боясь, что это дело ему вконец опротивеет: вот уже полмесяца он не думал ни о чем другом.
Молодой человек, сидевший напротив, был одет очень скромно, скорее как британец, чем как парижанин: костюм серо-стального цвета, серое пальто с застежкой вовнутрь и для полноты картины — зонтик, который лежал теперь в сетке для багажа.
Если бы в купе кто-нибудь произнес его имя, все пассажиры вздрогнули бы, ибо в половине газет, которые кипой лежали у молодого человека на коленях, все еще говорилось о нем.
А имя было звучное: Жеан д'Ульмон. Знатное бельгийское семейство, оставившее свой след в истории.
Жеан д'Ульмон был светловолосым, с довольно тонкими чертами; его кожа, слишком чувствительная, мгновенно вспыхивала румянцем, а лицо часто искажалось от нервного тика.
Дважды Мегрэ вызывал этого молодого человека с свой кабинет в уголовной полиции и дважды на протяжении многих часов тщетно пытался одолеть его.
— Вы признаете, что вот уже два года приводите в отчаяние всех ваших родных?
— Это касается только моих родных!
— Вы начали изучать право, но вскоре были исключены из университета в Лувэне за недостойное поведение.
— Я жил с женщиной.
— Извините! Вы жили с женщиной, которую содержал один коммерсант из Антверпена.
— Эта подробность не имеет значения!
— Рассорившись со всей вашей семьей, вы приехали в Париж… Вас видели большей частью на бегах и в ночных заведениях… Вы называли себя графом д'Ульмоном, хотя не имеете ни малейшего права на этот титул…
— Некоторым людям это доставляет удовольствие…
Хладнокровие не покидало его, хотя по лицу и разливалась болезненная бледность.
— Вы познакомились с Соней Липшиц, будучи прекрасно осведомлены о ее прошлом…
— Я не привык судить о женщине по ее прошлому…
— К двадцати трем годам Соня Липшиц сменила немало покровителей. Последний оставил ей состояние, которое она растратила меньше чем за два года…
— Что и доказывает мое бескорыстие: я ведь явился слишком поздно.
— Вы, конечно, знали, что ваш дядя, граф Адальбер д'Ульмон, — в вашей семье любят необычные имена — так вот, повторяю: вы, конечно, знали, что он каждый месяц на несколько дней наведывался в Париж и останавливался в «Отель-дю-Лувр»…
— Чтобы вознаградить себя за безупречную жизнь, какую он, по его мнению, обязан вести в Брюсселе…
— Пусть так!.. Ваш дядя, завсегдатай гостиницы, занимал всегда один и тот же номер, триста восемнадцатый… Каждое утро он ездил верхом в Булонском лесу, потом завтракал в модном кабаре, а затем до пяти вечера закрывался у себя в номере…
— Он, должно быть, нуждался в отдыхе! — не без цинизма отвечал молодой человек. — В его-то годы!..
— В пять к нему поднимались парикмахер и маникюрша…