Смешенье
Шрифт:
– Может быть, торопилась я.
– Хм… считается, что он бывает тороплив и нечуток, а она хотела бы растянуть.
– Ну, я и растянула его, сержант, когда осматривала на предмет французской болезни. И, надо сказать, далеко пришлось растягивать.
– Вы пытаетесь сменить тему и сбить меня с толку лестью. Однако это методичное исследование моего ствола лишний раз подтверждает деловой характер нашей встречи, не так ли?
– Ну, хорошо. Я надеюсь, что номер третий, как считаешь ты, или второй, как считает Этьенн, будет не наполовину Лавардак, а наполовину Шафто, соответственно,
– Я… я… я в ужасе!
– Почему? Ты воевал, видел и сам делал худшее, на что человек способен!
– Может, это не так ужасно в сравнении с тем, на что способны женщины?
– Ты преувеличиваешь. В мире и впрямь есть ужасные женщины, но я не из их числа.
– Ну, знаешь… использовать мужчину таким образом… чтобы я даже не знал о собственных детях?
– Почему ты не задавал умных вопросов до того, как валиться со мной на сено, сержант Шафто? Ты до сих пор не знал, что от этого бывают дети?
– Ладно… ладно… я в ужасе от другого.
– От чего же?
– Разумеется, я знал, что ты на самом деле меня не любишь. Так что на этот счёт я не обольщался.
– Разумеется. Как я знаю, что ты не любишь меня.
– Ну да. Хотя вообще-то ты аппетитная.
– Да и ты очень даже ничего, Боб.
– Но я всегда полагал, что ты спишь со мной, потому что разлучена с Джеком.
– Как ты со мной, потому что разлучён с Абигайль?
– Ну да, мадам. Мне и в голову не приходило, что я нужен в качестве производителя… что не так с номером вторым-первым?
– Люсьен, как бы сказать, убогонький. Среди Лавардаков это обычное дело. Кроме того, он вялый и плохо растёт.
– А что номер первый-нулевой?
– Прекраснейшее дитя на свете. Весёлый, крепкий, умничка…
– Как его зовут?
– Его крестили Жан-Жаком.
– Кажется, я догадываюсь, в честь кого «Жак».
– Да, а «Жан» в честь Жана Бара.
– Вы назвали своего первенца в честь пирата и бродяги?
– Не понимаю возмущения. В конце концов, один из них – твой брат.
– А почему такая фраза: «его крестили»?
– Он отзывается на имя «Иоганн».
– Как-как?
– Иоганн. Иоганн фон Хакльгебер.
– Странное имя для незаконного ребёнка французской герцогини.
– Он… отправился в Лейпциг почти полтора года назад. Ему тогда не исполнилось и полутора лет. Друзья, живущие в Германии, сообщают мне, что там его называют Иоганн фон Хакльгебер.
– «Фон» – это же что-то дворянское, вроде как «де» здесь?
– Да. Он живёт в доме немецкого барона.
– Я мало знаю об обычаях европейских дворян, но вся история представляется мне очень необычной.
– Ты ничего не понимаешь.
– Может, и не понимаю, мадам, но вижу, что лицо ваше раскраснелось, а глаза горят, как от любовных восторгов, но иначе.
– Это просто иная форма страстного желания.
– Вы хотите вернуть мальчика себе. Вас не устраивает то, где он… о Господи!
– Ну же, говори…
– У вас его отняли?!
– Да.
– Господи. Почему?!
– Не
– Вернуть себе ребёнка, полагаю?
– …
– Н-да, судя по выражению вашего лица, мне не следовало торопиться с догадками.
– Давай я объясню, чем ужасно то, как со мной поступили восемнадцать месяцев назад.
– Я слушаю.
– Ты, вероятно, вообразил какие-то параллели между тем, что сделали с твоей Абигайль и с моим Жан-Жаком. Выбрось это из головы. Абигайль – рабыня, удерживаемая против воли, пленница, с которой дурно обращаются. У моего Жан-Жака всё иначе. Ему много лучше жить Иоганном в Лейпциге, чем Жан-Жаком в Версале. Хозяева Абигайль – уроды и недоумки. Да, её муки доставляют тебе боль, но твой путь ясен. Это путь справедливого гнева, мести, воздаяния, спасения, так хорошо знакомый из мифов и легенд. Лотар фон Хакльгебер совершил нечто куда более жестокое. Он сделал моего ребёнка счастливым. Если бы я сумела проникнуть в Лейпциг и выкрасть сына, малыш бы испугался. И, наверное, справедливо, потому что, вернувшись сюда, я вынуждена была бы отдать его в церковный приют на попечение монахинь, где из него бы вырастили иезуитского священника.
– Ужас. Я рад, мадам, что не был рядом с вами, когда вы впервые это осознали…
– …
– Почему вы так на меня смотрите? Я начинаю думать, что мне стоит одеться, а может, и вооружиться…
– …
– Вы что, только сейчас это поняли?!
– Когда мысль настолько ужасна, разум отказывается заглотить её в один присест, но много раз отрыгивает и пережёвывает, как коровью жвачку, прежде чем сможет принять в себя. Это всё я пережёвывала больше года. После того, как Жан-Жака похитили, мне потребовалось несколько недель, чтобы узнать, где он. К тому времени, как удалось составить хоть какой-то план, чтобы его вызволить, я забеременела Люсьеном. Только сейчас, когда Люсьен родился, а я оправилась после родов, стало возможным предпринять новые шаги в отношении Жан-Жака. А теперь поздно. Всё. Кончено. Я проглотила эту мысль.
– Хорошо. Я видел, что к этому идёт. Положите голову мне на грудь, мадам. Я вас обниму, и вы не упадёте. Плачьте сколько хотите, я здесь, никто не смотрит, мы никуда не торопимся.
– …
– …
– …
– Конечно, если подумать, то, что мою любимую купил и обесчестил вельможный сифилитик, – сущий пустяк в сравнении с вашей бедой.
– Я не понимаю, когда ты ехидничаешь.
– Я тоже, мадам. Честное слово. Но скажите мне: если вы не можете вернуть сына, не повредив ему, что вы намерены делать?
– Размышляя над этим самым вопросом, я теряюсь в сомнениях, а сомнения могут только повредить делу. Скоро я начну действовать.
– И какой же цели вы добиваетесь?
– Я хочу, в некотором смысле, наступить Лотару на горло и увидеть его беспомощный взгляд.
– Отлично. Отлично! Последним, кто так поступил со мной, был граф Апнорский, и…
– Я куда предусмотрительнее покойного Апнора и устрою так, чтобы меня не забили до смерти палкой.
– А. Отрадно слышать.