Смеющийся волк

Цусима Юко

— Да, так вот… Мы тогда с отцом жили на общественном кладбище Дзосигая. Дома у нас не было. Жили мы вдвоём, больше никого. Отец болел. Однажды мы нашли на кладбище тело вашего мужа и с ним ещё двоих. Делать было нечего — пришлось сообщить в полицию. Из-за этого нам пришлось на некоторое время уйти с кладбища и ночевать в другом месте. Вскоре после того отец попал в больницу и там умер, а меня забрали в детский дом. Только это меня и спасло — теперь вот вырос…

В начале этого разговора мальчик топтался на кафельных плитках в отсеке для маленькой прихожей, где снимают обувь, а мама сидела напротив него на коленях чуть поодаль на деревянном полу и рассматривала гостя с головы до ног. Ему в тот год было двенадцать — столько же, сколько мне сейчас. На нём были

новые, купленные к началу учебного года школьные брюки и большая, не по размеру, школьная фуражка. Чёрный козырёк нависал над глазами, так что их было почти не видно. Стоял жаркий летний день. По лбу у него текли струйки пота, и капля пота повисла на носу, дешёвая белая синтетическая рубашка вся взмокла от пота и стала прозрачной. Мама холодно и неприязненно смотрела на мальчика. Волосы у неё были аккуратно подобраны сзади на старомодный манер. Одета она была просто — в поношенный серый сарафан.

Из сарафана без рукавов виднелись слишком худые руки. Руки были очень белые, так что мальчику они казались ещё тоньше — просто как кости у скелета. Ему даже сделалось страшновато.

Наконец мама всё-таки пригласила мальчика подняться на приступку и сесть напротив неё. Она на минуту скрылась в глубине дома и вынесла на подносе чуть тёплый ячменный чай. За спиной у неё виднелись две детские мордашки. Одна была девочка семи лет, другой — мальчик с виду помладше, пухлый, как воздушный шарик. Мама махнула им правой рукой, отгоняя подальше, и теперь они примостились у раздвижной стеклянной двери из прихожей в комнату с внутренней стороны. Дверь была приоткрыта, и каждый раз, когда мальчик смотрел на них, оба малыша поспешно наклоняли головы, делая вид, что смотрят на муравьёв на полу. На обоих были только гэтаи белое нижнее бельё: на девочке застиранные штанишки и сорочка, а на мальчике домотканая длинная рубаха. Мальчик, сам ещё недавно бывший таким же малышом, улыбнулся ребятишкам со всей теплотой, на какую был способен. «Во всяком случае, оба они тоже растут без отца», — подумал он.

Над головами у детишек поблёскивали глянцевой листвой ветки китайского бамбука. Слышалось тявканье собачек, которых тогда в семье было две. Потягивая ячменный чай, мальчик снова готов был расплакаться — на сей раз от умиления. Ему всё не верилось, что он наконец-то попал в этот дом. И сколько же он блуждал, даже выяснив уже адрес! Он даже сам не мог разобраться, зачем пришёл и каков же характер этого визита. Посоветоваться ему было не с кем. Но он непременно хотел как-нибудь сюда прийти. И хотел обозначить узы, связывавшие его с этой семьёй. Хотел уточнить эту связь. Больше никакого осознанного желания у него не было.

— Тебе ведь тогда было всего четыре года. Лучше тебе всё забыть. Я вот и сама тоже всё забыла. Прошлое есть прошлое. Спасибо тебе, что зашёл. Тебе небось и самому легче стало. А теперь всё забудь и дело с концом. Понял?

Всё говорилось холодным тоном, но мальчика это не слишком задевало. Из слов мамы двенадцатилетний мальчик понял, что только дурак ворошит далёкое прошлое. Сам мальчик ни разу не плакал об умершем отце.

Около часа просидел тогда мальчик в прихожей нашего дома, и я, в ту пору семилетняя девочка, всё время подглядывала за ним, но в памяти у меня ничего не осталось — я совсем его не помнила. Братец, что был на три года старше меня, ещё в младенчестве от болезни повредился рассудком и уж точно ничего помнить не мог. Но мама, должно быть, не забыла того визита. Если бы этот семнадцатилетний парень сейчас снова явился перед ней, она, наверное, изменилась бы в лице и прогнала бы. Крикнула бы, наверное: «Ну что, придурок, всё ворошишь своё прошлое?!»

Однако в конце концов парень так и ушёл, не увидевшись с моей мамой, а я ей ничего про него не сказала, так что случая удостовериться, как бы она себя повела, так и не представилось. Потом, когда маме сообщили, что я с ним отправилась в «путешествие», она тоже ничего мне не говорила. Только смотрела на меня испытующе сбоку. Стоило ей оказаться со мной лицом к лицу, как она поспешно отводила взгляд.

Так,

молча, ни о чём со мной не разговаривая, она начала готовиться к переезду. Может быть, она даже хотела отослать меня в другую школу куда-нибудь за границу. Чтобы окончательно оторвать меня от «прошлого». Однако в ту пору ребёнок не мог один отправиться за границу, да и за доллар давали тогда целых триста шестьдесят иен.

Сам он, семнадцатилетний парень, тоже отдавал себе отчёт в том, что его повторный визит приведёт мою маму в отчаяние. Потому-то он в тот день с извинениями стал собираться восвояси.

— Понимаешь, я этой весной таким одиноким себя почувствовал — прямо сердце защемило. Ну не мог я сюда не прийти! У меня ведь никого на свете нет. Ну, вот и… Теперь сам жалею. Но я рад, что с тобой встретился, Юки. Братец-то младший здоров?

— Он умер уже. Только это был мой старший брат. Болел очень с младенчества.

Он повесил голову, пробормотал что-то невнятное себе под нос и сказал:

— Ну ладно, я пошёл. Ты маму береги. Одной-то тяжело… Да, извини, забыл совсем… Зовут меня Мицуо Нисида.

Я не всему поверила из того, что сказал этот парень, назвавшийся Мицуо Нисида. Тогда, пять лет назад… Кое-что он, видимо, знал о самоубийстве моего отца. Может быть, он заявился к нам наполовину из любопытства…

Когда отец погиб, об этом довольно много писали в газетах. Да и потом ещё иногда упоминания об этом инциденте появлялись в прессе как о происшествии, символичном для периода «послевоенного хаоса». Корреспонденты даже приходили к нам домой, надеясь разжиться материалом о семье погибшего. Потому-то моя мама стремилась навсегда порвать с мучительным прошлым. Я и сама росла не таким уж безмятежным ребёнком.

Правда, я сомневалась, можно ли доверять какому-то Мицуо Нисида, но в то же время меня привлекала загадочность этого дела. Хоть я и мало что знала о нём, неприязни к этому пареньку я не испытывала. Мне будто бы хотелось заглянуть в тот неведомый и страшноватый мир покойного отца, которого я никогда не знала.

Недели через три я ещё раз повстречалась с Мицуо Нисида и опять ничего не сказала об этом маме.

Мицуо стоял на трамвайной остановке неподалёку от нашего дома. Я как раз приехала на трамвае после школы и сразу увидела его там. Как ни странно, ни удивления, ни испуга я не испытала.

— Ты что здесь делаешь? — спросила я, подходя к нему в своей школьной форме.

На нём была точно та же форма, что и в прошлый раз. Мицуо покраснел и сказал:

— Да вот… Тут у меня одно дело было… А потом я подумал: может, Юки на этом трамвае ездит в школу. Гляжу — а ты и впрямь из вагона выходишь! Ты что, всегда в это время из школы возвращаешься? Тяжело, небось? Школа-то далеко?

Я кивнула, сказала, как называется моя школа и где она находится. Может быть, в тот раз я вела себя слишком неосторожно. Если бы я ему тогда ничего не рассказывала, то, наверное, и не появилось бы повода отправиться в наше «путешествие».

А потом уж я сама, будто захлёбываясь, выплеснула на Мицуо все свои огорчения, рассказала ему про свою школу для девочек, которую вовсе не за что было любить: про старое тёмное здание, про учительниц-монашек, про обязательные для всех мессы, про бесконечные повторения молитв и псалмов за завтраком, обедом и ужином, про эти льющиеся из динамиков во время ланча странные рассказы о святых и мученицах. Я очень ругала эту противную школу, где так сурово обращаются с ученицами, но в душе я, может быть, даже гордилась нашей женской школой, куда я поступила по настоянию мамы, сдав трудные экзамены. Ведь сирота Мицуо, возможно, и не знал, что на свете есть такие необыкновенные школы, обучение в которых стоит страшно дорого. В этих моих рассказах Мицуо, наверное, слышалась отчуждённость и даже враждебность, но он продолжал слушать, никак не обнаруживая своих чувств. А недели две спустя, когда я вышла из школы, он поджидал меня у ворот. Наверное, мои рассказы ему врезались в память. Хотя он едва ли понимал, что именно со мной происходит в школе.