Смоленский поход

Оченков Иван Валерьевич

— Коня!

— Коня государю! — кричит во все горло Никита Вельяминов и мне подводят статного аргамака.

Расстегнув богатую соболью шубу крытую драгоценной парчой, вскакиваю в седло, проигнорировав пытавшихся меня подсадить бояр. На коне я чувствую себя куда лучше, чем в наглухо закрытом от внешнего мира возке. То есть в нем, конечно, имеются окошки, но они забраны тканью сквозь которую ничего толком не видно, а открывать занавески невместно, да и самому не хочется смотреть на мир украдкой. Вместо привычного рейтарского камзола на мне теперь надет нарядный зипун из тонкого сукна подбитый ради холодного времени мехом. Одежду теперь хочешь-не хочешь надо носить русскую, но это полбеды. Отвечающие

за мое платье постельничьи и стряпчие так и норовят одеть своего царя как попугая. Перед поездкой в монастырь мне на полном серьезе предлагали сочетание из ярко-желтого зипуна, небесно-голубых портов, красных сапог и все это с зеленым шелковым поясом и красной же шапкой. Причем все это хозяйство максимально украшено золотым шитьем и прочими излишествами. Пришлось сдвинуть брови и строго глядя на ставшего главой постельничьего приказа Шереметьева напомнить ему, что еду я не куда-то, а на богомолье. Только так удалось настоять на более скромном варианте, выдержанном в темных тонах. Вообще, конечно, лучше Шереметьева на это место никого не найти. Сидя вместе с поляками в осажденном кремле он сделал все, что бы сохранить царские сокровища и вполне в этом преуспел. Кроме того именно он руководил поисками того что ляхи припрятали перед сдачей и тоже много чего нашел. К вящему моему сожалению сохранил он и немалое количество царских носильных вещей, оставшихся от прежних самодержцев, которые перманентно пытается на меня напялить. По хорошему, вещи царю должны шить новые и никому другому их носить не полагается, кроме, разве что, какого-то количества специально сшитых кафтанов и шуб предназначенных для награждения особо отличившихся. Однако молодой государь скромен и бережлив и сразу повелел копеечку экономить и на пустяки не тратить.

Вскочив на коня, делаю знак своему телохранителю Корнилию, и он цепляет на меня пояс со шпагой. Что делать без оружия я чувствую себя голым, а на царской парадной одежде даже мест для него не предусмотрено. Разве что пистолет хорошо прятать. Шереметьев, правда, пытался выделить мне на такой случай парадную саблю с рукоятью и ножнами, богато украшенными золотом и буквально усыпанными драгоценными камнями, но я заявил что шпага моя есть подарок короля Густава Адольфа, а потому здесь вам не тут. Подарок царствующего монарха это дело серьезное и от меня отстали.

— Вставайте, а то чего доброго простудитесь, — командую окружающим застывшим в снегу, — все ли ладно с ратниками?

— По-всякому государь, — степенно отвечает мне Пожарский, — оскудел нынче народ. Кто пришел снаряженный как положено, а кто и наг и бос.

— Да что-то совсем голых, я не вижу.

— А вот князь Телятевский вдвое больше людей конных, да оружных привел против положенного ему, — встревает в разговор дьяк разрядного приказа, сын же боярский Панин всего одного холопа вместо трех представил.

Первое время меня удивляло, что всеми делами в приказах ведают дьяки, а не вовсе бояре или окольничие, поставленные ими руководить. Как оказалось, бояре в приказах осуществляют судебную власть, то есть решают тяжбы между людьми находящимися в их ведении. А всю канцелярскую работу ведут дьяки и подчиненные им подьячие. Ведут, кстати, как бог на душу положит. Никаких нормативных актов не существует в природе, и чиновники ведут дела в меру своего разумения. Писаных законов тоже почти нет, кроме разве что судебника принятого шестьдесят лет назад стоглавым собором. Вообще, система управления государством очень запутанная и неповоротливая, а за время смуты пришедшая в совершенный упадок. По-хорошему, надо бы разогнать всех к чертовой матери, но во первых других взять негде, а во вторых я сам пока тут на птичьих правах. Выслушав ябеду дьяка, внимательно смотрю на боярина делавшего осмотр помещикам.

— Дозволь молвить великий государь, — тут же отзывается тот и, дождавшись кивка, продолжает, — новик сей первый раз приехал верстаться на службу, а отец его Семка Панин погиб в ополчении вместе с холопами.

Уже другими глазами разглядываю боярского сына, уставившегося на меня во все глаза. Судя по лицу лет ему не более шестнадцати, ибо бороду еще не бреет, (хотя их русские пока вообще не бреют) выглядит довольно крепким и жилистым, однако кольчуга на его юношеской фигуре откровенно висит. К седлу его прикреплен саадак. Эх, надобно поместную конницу перевооружать огненным боем, но денег у дворян и боярских детей нет, а у меня и подавно.

— Луком владеешь ли вьюнош?

— Владею государь.

— Ну, покажи, — и показываю на столб оставшийся напоминанием о печальной судьбе Золтана Енеке.

Парень тут же вынимает из саадака налучье и достает неожиданно очень хороший и дорогой боевой лук. Споро натянув тетиву, вопросительно смотрит на меня и после кивка одна за другой пускает три стрелы, которые вонзаются в столб одна рядом с другой. Увидев ловкость показанную новиком, окружающие разражаются радостными криками.

— Изрядно, а на скаку эдак сможешь?

— Смогу, государь.

— Охотник?

— Да.

— Следы, поди, умеешь читать?

— Умею, государь

— Грамотен?

— Да, государь, — с некоторой заминкой отвечает новик.

— Что на моем возке написано?

В глазах парня на секунду замирает отчаяние, но потом он бойко отвечает, что там написан титул моего царского величества.

— Ну, ты посмотри какой способный вьноша! — восклицаю я, и обращаюсь к Корнилию, — видал, какие самородки по тверским лесам прячутся. Приглядись хорошенько, может и сгодится в твою сотню?

— Сгодится, отчего же не сгодится, — степенно отвечает Корнилий.

Я повелел бывшему лисовчику собрать сколько сможет ловких людей для проведения разведки и выполнения различных щекотливых поручений. Дело это не простое, Михальский хоть и мой телохранитель и пожалован мною в благородное мекленбургское дворянство, но для русских человек почти безродный и добром ему под команду никто не пойдет, разве казаки. Но казаки люди себе на уме и нанимаются целыми станицами, да и изменяют точно так же, так что не для всякого дела годятся. А набрать да обучить боевых холопов у Корнилия нет ни времени, ни возможности.

— Решено, отрока сего поверстать на службу в дети боярские и батюшкино поместье оставить за ним, ради того что положил отец его свой живот за отечество. А пока пусть послужит в сотне Михальского. Бесчестья в том нет никакого, ибо Корнилий Михальский мой телохранитель. Покажет себя, пожалую в жильцы, а там, глядишь и в полк Вельяминова попадет.

Стоящий рядом с новиком боярский сын недовольно хмурится, но возражать не смеет, парень же кланяясь, благодарит. Подхожу ближе и, поманив пальцем к себе шепчу: — А написано на моем возке, «Если с нами бог, то кто же на ны!» За то, что боек, хвалю, а будешь еще царю врать, не помилую! Внял ли? А грамоте чтобы научился!

Оставив покрасневшего как алый мак Панина подхожу к дьяку и, поддавшись наитию, спрашиваю:

— А что князь Телятьевский только на смотры холопов боевых с излишком приводит, или в походы так же? Сколько он людей в ополчение привел?

Сконфузившийся дьяк пытается отговориться неведеньем, но Пожарский усмехнувшись говорит как рубит:

— А не было его в ополчении и вовсе!

— Эва как! Ладно, то дело прошлое, однако запомни Дмитрий Тимофеевич, коли Телятевский, когда на Смоленск пойдем, в нетях скажется — останется без поместий, а если из войска сбежит, то и без головы. Попомни, мое слово твердое.