Смотри, но не трогай

Никандрова Татьяна Юрьевна

— Лера очнулась! — взволнованный отец на всех парах несется к нам. — Мы можем зайти к ней ненадолго. Я договорился с врачом.

Елизавета подскакивает как ошпаренная. Я вместе с ней. Высокий мужчина в белом халате проводит нас по коридору и, остановившись у входа в палату, инструктирует:

— Пациентка в сознании. Состояние стабильно. Мы оставим ее под наблюдением на несколько дней, дабы убедиться, что гипогликемия не вызывала серьезных церебральных нарушений.

— А что, есть такой риск? — полошится Елизавета.

— Риск

есть всегда, — сухо подтверждает врач. — Просьба не перегружать пациентку разговорами и не нервировать ее. Сейчас самое важное — это покой.

— Хорошо-хорошо, мы поняли, — торопливо вставляет отец и, распахнув дверь, пропускает Елизавету внутрь.

Потоптавшись на пороге, захожу в палату последним. Мысленно ловлю себя на том, что тяну время, отодвигая момент встречи. Не знаю, почему. Вроде хочу и вместе с тем необъяснимо страшусь посмотреть Лере в глаза. Вдруг увижу в них укор или, еще хуже, раздражение? Мол, какого черта приперся, тебя-то я точно не ждала.

Грановская выглядит бледной, болезненной, но, несомненно, живой. И меня прям как-то сразу отпускает. Будто гора с плеч. Пускай делает, что хочет: проклинает, отпускает колкости, прочь гонит… Мне плевать. Лишь бы ее здоровью больше ничего не угрожало.

Но Лере и дела до меня нет. Она сосредоточена на плачущей Елизавете, которая подлетела к ней и крепко обнимает.

— Ну ладно тебе, мам, все в порядке, — приговаривает Грановская, хотя голос у самой слабый-слабый. — Все обошлось… Успокойся, пожалуйста.

— Как же так, дочка? — женщина ласково ощупывает Лерины щеки. — Как же так получилось?

— Я вколола инсулин. Все, как обычно, — она облизывает пересохшие губы. — Сделав укол, я хотела спуститься вниз, поесть, но оказалась запертой в комнате на верхнем этаже и не смогла позвать на помощь…

— Запертой? — вмешивается отец, хмурясь.

— Да, меня закрыли, — кивает Лера. — Намеренно.

— Как это?! — возмущенно восклицает Елизавета. — Кто мог это сделать?

Повисает пауза, в течение которой мы все сгораем от нетерпения, а потом Лера произносит:

— Я думаю, это сделал Тимур.

И тут я натурально офигеваю.

Челюсть медленно отъезжает вниз.

В палате воцаряется немая сцена.

— Что?.. — с трудом ворочаю языком от шока. — Я ничего не делал…

— Может, хватит уже?! — неожиданно взрывается Грановская. Смотрит на меня злыми несчастными глазами и душу наизнанку выворачивает. — Давай положим этому конец раз и навсегда! Я не выдерживаю, видишь? — цепляет пальцами больничную сорочку. — Не могу больше с тобой тягаться! Ты победил, доволен?

— Лер… О чем ты говоришь? — хриплю задушено.

Я обескуражен. Мысли мечутся, как летучие мыши под светом прожектора.

— Ты хотел показать мне мое место? Я здесь никто, помнишь такое? — кричит с обидой. — Ты украл мои вещи из раздевалки,

выставил меня посмешищем перед всем институтом, испортил отношения с Никитой… Но тебе этого мало, верно? Ты захотел меня уничтожить! Что ж, поздравляю, Тимур, тебе это почти удалось! Я чуть не умерла сегодня!

Ее обвинения, будто острый кинжал, вспарывают кожу и ранят сердце. Горький яд разливается по венам. В груди становится нестерпимо тесно. Хочется разодрать грудную клетку, чтобы избавиться от боли, но здравый смысл подсказывает, что это не поможет.

Только теперь до меня доходит, как выглядит случившееся со стороны… Лера реально думает, что это я закрыл ее в той комнате. Что намеренно причинил ей вред. Ей ведь неизвестно о переменах, произошедших в моей душе.

Мы так и не успели поговорить…

Грановской невдомек, что последний час я провел, изнывая от страха за ее жизнь. Что я, черт подери, молился за нее! В последний раз я обращался к Господу, когда умирала мама. Тогда он мне не помог. Сегодня я решил попробовать еще раз, и случилось чудо. Хотя… Может, это и не чудо вовсе. Просто у Леры изначально было больше шансов…

Тимур

— Тимур, то, что сказала Лера, правда? — Елизавета поворачивается ко мне.

— Да, — выдавливаю с трудом. — Но к сегодняшнему инциденту я не имею никакого отношения.

— Боже, какой же ты лжец, Алаев! — восклицает Грановская в сердцах. — И трус!

Из ее глаз брызгают слезы и, жалобно всхлипнув, она прячет лицо в ладонях.

Она мне не верит. Не верит ни единому моему слову.

— Дочка, не плачь! — суетится Елизавета. — Тебе нельзя нервничать!

— Пусть он уйдет! — надрывно кричит Лера. — Пусть уйдет! Пожалуйста!

Худые плечи жалобно содрогаются. Хочется протянуть руку и погладить ее по спутанным пшеничным волосам, но я понимаю, что это невозможно. Ни теперь, ни когда-либо в будущем. Между нами пролегала пропасть величиной с Марианскую впадину. И мост через нее уже не перекинешь.

С ужасом глядя на Лерину истерику, пячусь назад. Упираюсь спиной в стену. Протягиваю руку и, нащупав пальцами дверную ручку, практически вываливаюсь из палаты.

Желудок неприятно сжимается. Мутит. Дико тянет курить. Были б в кармане были сигареты, задымил бы прямо здесь. Мне срочно нужна разрядка. Иначе я просто взорвусь. Рассыплюсь на плоть и кости.

В яростном приступе безысходности ударяю кулаком в стену. Физическая боль отрезвляет и успокаивает. Снова удар. И еще один. Костяшки — в кровь, белая стена — в красно-бурых разводах.

Так-то лучше.

Тяжело дыша, меряю шагами коридор. Один, два, три, четыре, пять. Это отвлекает. Немного, но все же.