Смотритель. Книга 2. Железная бездна
Шрифт:
– Алекс, ты умеешь толковать сны?
– Тебе что-то приснилось? – спросил я.
Юка кивнула.
– Мне снилось, что я такое веселое крылатое существо…
– Ты такая и есть, – сказал я.
– Не перебивай… И я гляжу в чьи-то огромные глаза… Словно изнутри большого стеклянного бокала. И отвечаю на какой-то сложный вопрос. Я радуюсь, что могу так хорошо и складно ответить, но постепенно понимаю, что меня создали именно для того, чтобы я на него ответила, и, договорив до конца, я тут же исчезну – поскольку я и есть ответ. Но мне совсем не грустно. А наоборот,
– А кто это был? – спросил я.
– Алекс… Это был ты. Только какой-то старый и мудрый. И ты плакал. Что это значит? Наверно, все из-за вчерашней пчелы?
– Мои учителя уверяли, – ответил я, стараясь говорить небрежно и весело, – что сны никогда не означают чего-то отличного от них. Они означают лишь сами себя. Именно в этом их прелесть. Привычка искать в сновидении смысл – это психическая уринотерапия. Сон – это просто сон. И ничего больше.
Юка кивнула – как мне показалось, недоверчиво.
– Лучше скажи, – продолжал я, – отчего ты раньше никогда не рассказывала про свои сны?
Юка нахмурилась.
– Мне раньше ничего не снилось, – сказала она. – Ничего, что я могла бы вспомнить. Почему?
– Чистая совесть и хорошее здоровье, – отшутился я.
Но я понимал, почему раньше ей не снились сны. Раньше, как только я засыпал, она исчезала. А появлялась, когда я просыпался и опять поднимал на нее глаза.
Мне захотелось побыть одному, и я ушел к себе.
Раньше это было так просто: побыть одному. Но теперь, чем бы я ни пытался заниматься, Юка заслоняла мне все. Мысль о том, что она сидит в своей комнате одна – на самом деле одна – и думает о чем-то, уже никак не связанном со мной, не давала мне покоя.
Странно, но, когда я был полностью уверен в ее реальности, я никогда не задумывался, чем она занимается в одиночестве.
Наверно, теперь я чувствовал себя ответственным за все, что с ней может случиться. И еще за то, что она может натворить. Мне казалось, она обязательно выкинет что-то дикое и ее нельзя оставлять одну.
А если она, как Киж, сочтет бытие мукой – и действительно удавится на своем зеленом шнуре, как пугал меня ее авторский коллектив?
В общем, не прошло и нескольких часов, как я отправился к ней в гости.
Предчувствие меня не обмануло.
Юка сидела на полу, а перед ней лежал золоченый Франклин, прежде стоявший в ее гостиной. Это была дорогая дворцовая модель, инкрустированная драгоценными камнями. Но Юка оказалась безжалостна, как ребенок, – Франклин был разобран на части, а кое-где просто разломан. Инструментами ей послужил обычный столовый прибор; вилка и нож из мягкого серебра были сильно погнуты.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Смотрю, что у него внутри, – отозвалась Юка.
В разломе на животе Франклина виднелась большая белая коробка с эмблемами элементов.
– Ты его убила, – сказал я.
Словно услышав, голова Франклина моргнула золочеными веками и тихо пропела:
– Пигманцы пигманцы пигманцы чигиринь… Кидаяки кидаяки кидаяки цидилинь…
У головы свистело в горле, но в мелодии все равно были красота и тайна. Я не понял, то ли это Франклин пел на неизвестном языке, то ли Юка так повредила его механику, что он стал путать звуки и слоги.
– Его нельзя убить, – сказала Юка. – Он не относится к живым существам. Это музыкальный механизм. Обеты на него не распространяются.
– Может быть, это святотатство, – предположил я неуверенно.
– Не думаю, – ответила Юка. – Он мне такое тут напел, что вполне заслужил.
Она была права, на ее Франклине стояла маркировка «+22+», а это означало, что он поет песни для взрослых, побуждая их к решительности в любодеянии. Таких держали обычно в клубах ночных знакомств, и я даже не представлял, зачем его установили в комнате Юки. Наверно, кто-то заботился таким образом обо мне… Но раньше по понятным причинам Франклин для Юки не пел.
– Он настолько тебя оскорбил? – спросил я.
– Нет. Что ты. Я просто хотела узнать, как он поет.
– И узнала?
Она отрицательно покачала головой.
– Могла бы меня спросить, – сказал я. – Я бы объяснил.
– И как же он поет?
– По Ангельской благодати, – ответил я.
– Понятно, – вздохнула Юка. – Тебя, значит, тоже придется разбирать.
Если она и испытывала раскаяние от содеянного, то ей отлично удалось его скрыть.
Я уже понимал, что произошло, – для этого достаточно было вспомнить сказанное Юкой в момент ее появления на свет.
Она, похоже, уже начала свое путешествие к тайнам мира – бедняга Бен просто оказался первой из них. Но я был слишком счастлив, чтобы упрекать ее за этот акт вандализма.
Нескромно испытывать чрезмерное счастье в тревожные времена. Тем более многократно путешествовать по одному билету. Но если весь Идиллиум едет зайцем уже третий век, стоило ли ожидать иного от его Смотрителя?
У нас с Юкой начался второй медовый месяц. Возможно, правильно было бы назвать его первым, потому что раньше я знал совсем другую Юку. Вернее, я вообще ее не знал – а приписывал ей реальность, которую она обрела лишь сейчас. Прежде мне рассказывали про нее истории, а теперь я встретил ее на самом деле…
В общем, какое-то из этих неубедительных объяснений и давало мне возможность войти в одну и ту же реку дважды. А то и трижды, такое у нас тоже нередко случалось.
Но я не буду приводить слишком интимные подробности нашего счастья – в конце концов, счастливы одинаково не столько все семьи, как уверяет Corpus Anonymous (семья, разъяснил бы мой монах-наставник, не является чувствующим существом и не может быть субъектом счастья), сколько все люди, чтобы не сказать – все мозги: это такой же трюизм, как то, что все кастрюли кипятят воду одним и тем же древним способом, и замерзает она по Ангельской благодати тоже в совершенно одинаковый лед, какого бы цвета ни был холодильник.