Смутьян-царевич

Крупин Михаил Владимирович

— Милую, — крикнул обиженно, — отпустите малого Басманова! Я вижу — он не предатель. Просто великий боец.

Скуратов заурчал недовольно.

— А что ты хочешь? — объяснил Малюте царь. — У меня самого сын растет: нужно оставить ему на разживу кого-нибудь.

Зябкий стольник взял Басманова на руки и унес далеко от суда.

Говорили, играли словами во тьме ручьи, наперебой спешили вниз, в Оку, — помогать вешней воскресшей реке губить рыхлые льдины. В темном шатре воевода боярин Петр Басманов думал о той жизни, какой жизнь в действительности прожита, и о той, какой она представляется брату Василию. Так, князь Голицын находил жертвенное упорство брата Петра, явленное при обороне русского юга от войска царевича, следствием обычного чванства великого стратега, а

также узости стесненного забралом кругозора. Вася Голицын не знал, что защищенный братом дряхлый Борис когда-то, в бытность молодым стольником Грозного, вынес зареванного осиротевшего Петю Басманова из-под сплошного суда жарких времен. Мог ли Петр Федорович теперь не оборонить жизнь этого человека? Однако не ведал князь Вася и тыла доблести дальнего по родству брата. Никогда не вникая, кем приходились Борису его сын и жена, Басманов понимал ясно и вечно, что эти люди — ветвь врага рода человеческого, Малютины внук и дочь. По смерти Годунова воевода, смиря сердце, целовал крест преемникам царства — царю-отроку Феде и Марии, маме-правительнице. Но не могло, не знало сердце, как забыть оскал престольных судей, — охрипло тридцать лет назад от птичьего крика бьющихся над кострами родных.

Первый раз в жизни Басманов не чуял хорошего трепета перед боями — враждовал с долгом, с призванием. Напрасно Вася назвал его истовым и беззаветным рубакой — в понимании московской государственности Петр Федорович шел дальше многих острых писателей новой Руси. Сын убиенных государем не спешил доверять песням о назначении Богом Ивана первым царем всероссийским, уважал больше былины о прежних вольных князьях; признавая в уме благо единовластия, род Грозного он с малых лет проклинал душой. Сражаясь с ляхами под Новгород-Северским, Басманов втайне полагал, что избивает свинцом настоящего Дмитрия; напротив, поддаваясь теперь умным уговорам Василия и старому своему чувству к древу Малюты, хотел надеяться: если уступит, то лишь уступит Отрепьеву, а не царевичу крови, которого нет.

«В конце концов, если разбить его, — предположил воевода, — то он опять удерет и будет вновь неизвестно, кто ж он. А коль приблизиться к удальцу дружески, нам сие станет яснее; если ж и впрямь это цуцик Ивашкин пророс, — заключил страшно Басманов, — я и без войска его прижму!»

Переворот

Ваня Голицын, родной Васин брат, в последних числах мая прискакал из-под Кром в Путивль и, четырех шагов не доходя царевича, упал под тяжестью принесенного государства. Долго, больно бил челом оземь от лица всех «раскаянных витязей». Задирая к Дмитрию русую бороду, рассказал кое-как об успехе «восстания праведного» в стане московских полков.

Стан ополчения весь разломился на два лагеря — князь головной воевода Катырев-Ростовский, князь Телятевский, боярин Кашин во главе крепеньких нижегородских, владимирских и псковских бойцов остались твердо на стороне Годуновых, решили даже сразиться с мятежной второй половиною стана, но полководческий гений Басманова восторжествовал: все важнейшие точки пространства войны: кручи — для звучности пушек, ложбины — ради разгона коней, наплавной мост через Крому — чтобы только врагам приходилось тонуть, — оказались в его руках. Князь Катырев, узнав своего незаменимого помощника в рядах бунтовщиков, мудро опомнился, очистил поле намеченного сражения и быстро побежал. Отряды Басманова (туляки и рязанцы, Голицыны, Ляпуновы, Измайловы), сами страшась проливать кровь сограждан, неслись следом, жгли, бодрили бегущих знакомцев плетьми: «Ходи, ходи веселей, а перелиняешь, так не попадайся!» Отступающие начинали уже огрызаться, когда Корела, вынесший из подземелья Кром для соединения с Басмановым все скопленное в душах донцов, нарушил смысл христолюбивой погони. Казаки с таким нечеловеческим свистом, проскакав по наплавному мосту и нагнув пики, пошли наперерез Катыреву, что головной воевода не мог успокоиться, до самой Москвы. Ратники, жители замосковных северных городов, даже не остановились в столице — три дня шли через Москву домой нестройными, вялыми толпами, на спрос бояр и горожан не зная, что отвечать.

Польские советники никак не рекомендовали Дмитрию приближать к себе части Басманова, кажется признавшие царевича, но по-прежнему сильные, страшные. Покаянное радушие

русского лагеря, уже сознавшего мощь своей воли, могло теперь в любой миг стать ловушкой отряду Отрепьева, перейдя в иное общее чувство. Приблизившись к Кромам, царевич встал на расстоянии польской мили от русских войск, выслал перед собой «добрый» указ: всем проживающим ниже Москвы жаловал отпуск, месяц покоя и отдыха. Рязанские, тульские полки возликовали и исчезли как дым. Тогда, уже не опасаясь подвоха, Отрепьев допустил к руке Басманова, Голицыных, Шереметева и еще двести московских бояр и дворян. Остро ощупывал взглядом разнолепье закутанных в брови, бороды лиц — не мешало сразу раскусить каждого. Ласково изучал Михайлу Глебовича Салтыкова: не придави он четыре года назад легкой рукой барина Юшки, Бориса Черкасского, — не дрожал бы сейчас на коленях перед беглым монахом, а монах не ходил бы царем.

Скоро Отрепьев пожалел о хитроумном роспуске опасного войска. Стрельцы дворцовой гвардии, оставшиеся в распоряжении Годуновых, встретили хоругви царевича под Серпуховом и пресекли все попытки поляков переправиться через Оку. Корела, с благословения иезуитов и гетмана Дворжецкого, помчался с сотней донцов на самых машистых рысаках в каширскую сторону, переплыл Оку ночью и пошел дальше, помня задачу: перерезать все хлебные и пороховые пути, питающие упорных дворцовых стрельцов. Чтобы по волости Москвы не приняли казаков за разбойников, Отрепьев придал им известных дворян Наума Плещеева и малорослого, отчаянного Гаврилу Пушкина с «государевым прелестным письмом». Не в силах выжидать вражий обоз возле одной наезженной колеи, Корела начал чертить круги по заокским просторам. Здесь плотнее и глуше, чем на Орловщине, Тульщине, расстилались, влажно чернели распаханные под ярь угодья, — лишь прозрачные правильные полоски урезанных рощ ласкали глаз шевелением вешних листочков. По земле Нечерноземья шли цепью сеятели, равномерно летело сухое зерно из больших горстей; следом двигались бабы и лошади, везя сохи с отвальными досками, а за ними уже шли грачи, сбирая вскрытых червей и несъеденный бороздой хлебный остаток.

— Сейте, сейте — неприятелям нашим овсы только не подвозите, — покрикивали с верхов на крестьян донцы.

— Сейчас, отвезли, — в шутку отвечали суровые крестьяне. — Самим пить и жрать нечего! — и, переводя лукошко с зернами за спину, опирались на острые колья.

— Едьте на ярославский шлях, мальчики! — приветливо посылали казаков молодки и озорные, растущие в землю старухи. — Кажись, оттуда возы ходют — там мужичье смирней здешнего.

На подбеге к селу Красному казакам действительно встретился ладный ржаной караван.

— Заворачивай! — заорал на съежившийся обозный наряд Плещеев. — Окских стрельцов кормить?!

— Господь с вами! — боялись сытые мягкие мужички в телегах. — Мы — ярославский казенный припас для Китайгородских пекарен Москвы, людишки добрые, мелкие…

— Сворачивай тем более, мелочь! — размахнулся кулаками Наум Плещеев.

— Умка, стой! — схватил соратника за рукав Пушкин. — Так у вас что — пропуска в самое сердце Москвы? — быстро переспросил он обозников и с каким-то безумием озарения посмотрел на Корелу.

Атаман понял без слов. Благополучно пройдя через тройное кольцо укреплений столицы, через ворота Земляного, Белого и Китай-городов, усиленно оберегаемые караулами, мучной обоз въехал прямо на Красную площадь.

— Куда валишь, деревня? — загомонили три друга-стрельца, охрана Спасских ворот, подбежали — рукоятками бердышей задать ума заплутавшим кормильцам-селянам.

Пока суд да дело да смех мгновенной толпы созерцателей, с одного воза мешки с мукой кувыркнулись на мостовую — из срединного маленького мешка вырвался Пушкин, с «государевым прелестным письмом» помчался к Лобному месту.

— Указ царя и великого князя Дмитрия Ивановича всея Руси, царств Казанского и Астраханского… — взбежав на круглое древнее возвышение, начал жарко читать Пушкин.

Привилегированные постовые-стрельцы кинулись сквозь толпу — имать крамольника, но любознательный русский народ сразу взял у стрельцов бердыши и пищали и направил оружие против них. На Лобное место также взошел в мучной бороде и белой ферязи гордый Наум Плещеев.

— Мы, христианский государь, идем на православный престол прародителей наших, хотяху государство наше получить без кроворазлития…