Смысл жизни
Шрифт:
Вскоре перелесок был буквально запружен преследователями. Они пускали ракеты, светили фонарями, перекликались.
— Пришел и мой час… — прошептал Загдан сам себе. — Жалко, что так глупо попался… Погубило меня лихачество… Слишком многого хотел за раз…
Придерживаясь за куст, он с трудом поднимался с земли. Пистолет он держал в руке. Держал крепко, судорожно сжав рукоятку, потому что боялся, что не хватит сил поднять его…
И тогда его заметили. Поднялся крик, рев и целая ватага преследователей бросилась к нему. Загдан дрожащей рукой, собрав остатки сил, приставил пистолет к правому виску, закрыл глаза и нажал на спуск…
Стены зала окружного военного трибунала в Кенигсберге были облицованы дубовой панелью. У передней стены возвышался массивный, сделанный из дуба судейский подиум, над которым висел вырезанный из дерева гитлеровский орел со свастикой в когтях. Несколько десятков скамеек для публики были заняты до последнего места. На них сидели преимущественно офицеры вермахта и гестапо, но и гражданских лиц было тоже много. В зале стояла напряженная тишина. Все нетерпеливо посматривали то и дело на часы и на двери. Наконец часы показали девять, и тогда раскрылись двустворчатые двери. Четыре жандарма ввели подсудимого.
Это был высокий, исхудавший мужчина. Лицо его было бледно-восковым, на правом глазу темнела черная повязка, и на правом же виске виднелся большой, рваный, недавно заживший рубец, красный на фоне белизны лица. На руках у него были тяжелые кандалы, от них тянулась цепь, конец которой держал один из жандармов. Узника провели к скамье подсудимых. Это был Вавжинец Загдан.
Публика в зале поднялась с мест, чтобы получше разглядеть того, «бандитские» деяния которого, ставшие уже почти легендарными, должен был оценить и вынести приговор военный трибунал третьего рейха.
Глухой гул в зале все усиливался, но Загдан, казалось, не слушал его. Единственным глазом, из любопытства, взглянул на это сборище, где не было для него ни одной родной души, и стал смотреть в окно, за которым виднелся кусочек зимнего неба со спокойно плывущими по небу облаками. Он знал, что сегодня должен наступить конец, и не строил иллюзий по поводу того, каким он будет.
Когда в госпитале он пришел в себя и до его сознания дошло, что он промахнулся — пуля лишь раздробила висок и выбила глаз, — в порыве отчаяния он стал срывать повязки, раздирать раны в боку и на виске, чтобы умереть от потери крови. Но его привязали к кровати, а в изоляторе, где он лежал, теперь постоянно сидел жандарм и все время горел свет.
Лечили его старательно, несколько недель. А после этого началось следствие. Он ничего не скрывал и бесстрастно, подробно рассказал обо всем, о чем немцы сами даже никогда и не дознались бы. О том, как он раздобыл пистолет и гранату, о побеге из эшелона, о диверсии на товарной станции в Кенигсберге, о такси, о том, как убил жандармов у бензозаправочной станции… Своим непосредственным повествованием он поражал офицеров абвера, жандармерии, гестапо, каких-то гражданских лиц, допрашивавших его. Связанного цепями, его привезли на товарную станцию, чтобы он показал кабельный колодец, откуда подорвал гранатой цистерну. Прочитали и надпись на стене, сделанную им.
Иногда его жестоко избивали, в основном гестаповцы, и тогда едва зажившие раны снова открывались.
Держали его в застенке гестапо, прикованным цепью к стене, а у дверей камеры постоянно был часовой. Гестапо, абвер и жандармерия переругались между собой из-за Загдана — все хотели приписать себе заслуги в его поимке и мастерском ведении следствия.
Теперь, сидя в этом зале, Загдан думал о том, что пережил недавно, и желал лишь одного: чтобы ему хватило сил по-солдатски предстать перед теми, кто вынесет ему приговор.
Солдат, стоявший у дверей, объявил, что суд идет, и зал встал. Прокурор и судьи с минуту осматривали Загдана. Затем полковник Ревнер, председатель суда, приказал ему встать и через переводчика спросил его об анкетных данных, а также о том, подтверждает ли подсудимый показания, данные им во время следствия.
Загдан, гремя кандалами и цепью, поднялся со скамьи, выпрямился и медленно произнес, что подтверждает все, что показал на следствии, и готов повторить то же самое перед судом.
Переводчик быстро перевел его слова, и тотчас ропот прошел по залу. К скамье подсудимых подошли фотограф и оператор кинохроники. Несколько минут они фотографировали и снимали на кинопленку Загдана, а затем — суд и публику в зале.
Полковник Ревнер потребовал, чтобы Загдан рассказал суду о своем участии в сентябрьских боях, а потом подробнее о своем побеге, покушении на железнодорожника, о диверсии, убийстве таксиста и жандармов в Абшвангене.
Загдан говорил об обороне Новогруда, о расстреле безоружных пленных в Замбруве, о том, как их вели через всю Пруссию и об издевательствах над пленными в пути, что в значительной мере привело его к тому, что он позднее сделал. Затем он подробно описал, как совершил побег, укрылся и как осуществил диверсию.
Сидящие в зале, затаив дыхание, слушали его слова, как рассказ из хорошей детективной книжки. Загдан стоял прямо, стараясь сдерживать возбуждение, спокойно смотрел судьям в глаза, и только время от времени, когда он двигался, его слова сопровождались звоном кандалов.
Загдан долго давал показания, а сидящие в зале и судьи так заслушивались, что стенографистка даже иногда забывала о том, что надо вести запись.
Но вот он закончил. Перед судейским подиумом потянулась вереница свидетелей, Они рассказывали о пожаре и взрывах на товарной станции; говорили о том, в какие потери в людях и материальных ценностях это вылилось. Эти показания доставили Загдану большую радость. Он был доволен, что уничтожил врагов больше, чем предполагал. Затем свидетели давали показания о том, что произошло в Абшвангене и о трех убитых, которых Загдан застрелил из пистолета, лежавшего теперь на столике у судейского подиума.
Затем слово взял прокурор. Это была длинная, путаная, нашпигованная параграфами и статьями речь, насыщенная ненавистью к полякам и к Загдану, действия которого не вмещались в военные кодексы третьего рейха.
Загдан смотрел в окно и, казалось, не слышал того, что говорил прокурор. Для формальности его спросили, не хочет ли он сказать последнее слово. Он помнил, что хотел сказать. За долгие дни пребывания в застенке гестапо он хорошо это обдумал.
Он поднялся. На бледном от охватившего его возбуждения лице выступили красные пятна. Загдан произнес: