Снег в Гефсиманском саду (сборник)
Шрифт:
– Да у меня там своих никого нет…
– А здесь кто у вас есть?
– Здесь? – ему захотелось пошутить: «Вот вы у меня есть, и Гриша-кататоник, и соседи внизу, которым я испортил квартиру…», но он увидел вдруг, что это выйдет не шутка, а истинная правда, да и слишком очевидно было, что женщина никак не расположена считать его своим, даже в шутку.
– Никого у вас здесь нет, я знаю. Мыкались, как пес у чужой помойки, оттого и фокусы выкидывать стали. А теперь вышлют, еще хуже мыкаться будете. То ли дело у себя жить, среди своих, даже и одинокому.
От этих упорно повторяемых слов «у себя», «среди своих» Соломон Исакович начал испытывать странное чувство. Разум и долгий опыт говорили ему, что чудес не бывает, что на лучшее рассчитывать нечего, а надо всегда быть готовым к худшему, что истинный смысл слов всегда очень далек от их внешнего звучания. Но это «у себя», «среди своих» звучало так, будто снова поманила его та мягкая, упругая теплота и надежность, обхватывающая и поддерживающая тело со всех сторон, которую он испытал ненадолго в новогоднюю ночь. Никакого конкретного облика этому «среди своих» Соломон Исакович придать не мог, оно лишь неудержимо заливало все его существо расслабляющим обещанием тепла, дружелюбия и безопасности. Но поддаваться этому было неразумно и даже рискованно. Чувство это грозило враз разрушить ту внутреннюю сосредоточенность и отрешенность, выработанную долгим трудом и дорогой ценой, которая понадобится ему теперь. Для врача же все это наверняка было не более как предмет праздного любопытства, и глупо было бы принимать ее разговоры всерьез.
– Может, вы и правы, – слабо улыбнулся он. – Но что ж теперь убиваться о пролитом молоке. Я теперь в другую сторону поеду.
Женщина молчала, глядя на него и трогая пальцами складки у рта.
– А как меня высылать будут, с милицией или так?
Женщина молчала.
– И сколько… Или вы не знаете, доктор?
Обескураженный ее молчанием, Соломон Исакович замолк и сам.
– Странный вы человек, – неторопливо проговорила женщина, отводя глаза в сторону. – Совсем разучились бороться за собственную судьбу. Плывете по течению и даже не барахтаетесь.
Вот это был уже удар ниже пояса, и женщина знала это так же хорошо, как и он. Соломону Исаковичу стало вчуже неловко.
– Даже пальцем не шевельнете. А может, и действительно больны…
– Нет, нет, я здоров! – встрепенулся Соломон Исакович. – Я просто ослабел тут немного, а так ничего.
– Очень странный человек, – повторила женщина, не глядя на него. – Ему указывают выход, а он…
Расслабляющая теплота снова прихлынула к сердцу Соломона Исаковича.
– А разве мне это… можно? – пробормотал он.
Вопрос о том, что можно, а чего нельзя, решался, как всегда, не самим Соломоном Исаковичем, а неизвестно кем, где и на каких основаниях. Ему, однако, ясно было, что какое-то решение принято и, впредь до дальнейшего уведомления, необратимо. Это отнюдь не означало, что судьба его решена окончательно, а лишь указывало ему общее направление действий на данный момент.
Уколы прекратились; через день в палату пришел парикмахер, который постриг и побрил Соломона Исаковича и тех из депрессивных, кого удалось добудиться. Самоубийца брить себя не дал. Женщину-врача Соломон Исакович больше не видел, и вскоре его выписали домой.
Как и с бассейном, учить Соломона Исаковича было некому, и он постепенно сообразил все сам. Сообразил, что за информацией следует сходить в синагогу. Разыскал синагогу, не спрашивая ни у кого адреса. Со второго визита нашел однофамильцев, которые скоро уезжали, и договорился с ними, что они пришлют ему с нового места бумагу под названием «вызов», без которой нельзя было начать необходимую предотъездную процедуру. Его предупредили, что бумагу придется ждать несколько месяцев – а иногда она и вовсе не доходит до адресата. Соломон Исакович приготовился ждать.
С работы его, как ни странно, не уволили, и даже выплатили по больничному листу, хотя сотрудники сказали ему, что в отдел кадров приходили из милиции. С соседями из нижней квартиры, остывшими за время его пребывания в больнице, он быстро столковался. Сумму они назвали с большим запросом, в предвидении долгих торгов, но он согласился сразу, и они прониклись к нему даже некоторым дружелюбием и стали захаживать за солью или спичками.
Отремонтировал он и свою квартиру, предварительно отколов все плитки и пустотелые блоки и постепенно переносив весь этот мусор обратно на одну из строек. Конечно, прежнего удовольствия работа ему не доставляла, но то было исключение, случайная, редкостная удача, привалившая от судьбы. А в обычной жизни Соломон Исакович отлично знал, что работа существует не для удовольствия, а совсем для других целей. Это не мешало ему делать свое дело тщательно и аккуратно.
Постепенно Соломон Исакович почти полностью оправился после пребывания в больнице. Аппетит вернулся, вялость и сонливость прошли. Отечные морщины на лице слегка разгладились, хотя, конечно, уже не исчезли; Соломон Исакович никогда толком не знал своего лица, в зеркало смотрелся только невидящим взглядом во время бритья и не замечал разницы. Дольше всего не восстанавливалась способность читать, и это сильно мучило Соломона Исаковича, однако со временем буквы приобрели свои прежние очертания и прежний смысл, и это маленькое удовольствие вернулось к нему.
Что, конечно, не вернулось, так это живительное ощущение силы, легкости и гибкости во всех членах, испытанное им на краткий, восторженный миг в бассейне. Но Соломон Исакович на это рассчитывал так же мало, как и на удовольствие от работы, и вполне удовлетворен был своим возвращением в то состояние, которое называется «практически здоров».
Изредка его вызывали в больницу на проверку. Принимали его молодые врачи, вероятно, студенты, говорили с ним осторожно, заботливо, неуверенные в себе. Визиты эти были, видимо, чистая рутина, и к судьбе Соломона Исаковича никакого отношения не имели.
Два или три раза он сходил также к синагоге, но никаких полезных сведений больше не получил, кроме совета купить пианино на продажу. Соломон Исакович охотно купил бы пианино, не на продажу, а себе, но играть он давно разучился, да и опасался, что может не хватить денег на отъезд.
Бумага пришла довольно быстро, месяца через три, и Соломон Исакович начал делать все, что полагается. Хотя он отлично знал, что люди, пославшие ему этот документ, совсем ему не родня, он все же незаметно начал думать о них, как о своих, любопытствовал, каково им приходится на новом месте, и раз или два даже написал им. Но ответа не получил.