Снег в Гефсиманском саду (сборник)

Винер Юлия М.

– Перестаньте, – резко перебила женщина. – Вы, что, действительно ненормальный? Или вам плохо здесь?

Может быть, она и в самом деле пыталась ему как-то помочь?

– Извините, – негромко сказал Соломон Исакович. – Мне просто не хотелось, чтобы вы и впрямь подумали…

– Не все ли вам равно, что я и впрямь подумаю!

Она снова принялась писать и, не глядя на Соломона Исаковича, кивнула на дверь.

Опять потянулись дни тихой больничной жизни, но прежнее настроение уже не вернулось к Соломону Исаковичу. Санитары ворчали на него, так как он все реже вызывался помогать им. У кататоника Гриши, голубоглазого рабочего с подмосковной стройки, начал гноиться пролежень на крестце, но у Соломона Исаковича не хватало теперь ни сил, ни охоты переворачивать по многу раз в день его одеревянелое костлявое тело и прочищать рану. По утрам Соломон Исакович еще пытался иногда класть Гришу на бок, чтобы рана проветривалась, но Гриша никак ему не помогал, а лишь смотрел в пространство неподвижными голубыми глазами, и как только Соломон Исакович отходил, Гришин сморщенный зад снова опускался на запятнанную простыню. От Гриши начало пахнуть.

Соломон Исакович все ждал, что женщина-врач снова вызовет его для беседы и его судьба как-нибудь решится, но это не происходило.

Вместо таблеток, ему теперь давали уколы, но и они не поправляли дела. Аппетит почти пропал, начались запоры и внезапные приливы к голове, часто хотелось плакать и совсем не хотелось вставать с постели. Однажды вечером, подобрав оставленную санитаром газету, Соломон Исакович обнаружил, что с трудом узнает буквы. Он поднял голову, обвел глазами палату, скорчившиеся под одеялами тела депрессивных, деревянный костяк Гриши и понял, что еще немного, и он будет вполне похож на них.

Перебарывая поднимающуюся тошноту, Соломон Исакович встал с постели. Напился воды из-под крана, сходил в уборную. Тело просилось обратно в постель, но Соломон Исакович ему не позволил. Сходил к ночной медсестре, попросил кусок ваты, камфарный спирт и взялся за Гришу. Глаза у Гриши были закрыты, но это не имело значения. Соломон Исакович обмыл кожу вокруг пролежня, тщательно очистил рану от гноя, скопившегося в ней за много часов со времени последнего посещения сестры. Он взял со своей постели чистую пеленку, которую с недавнего времени начали под него подкладывать, и постелил ее вместо запачканной Гришиной. Затем он уложил Гришу пластом на живот, повернул его голову вбок, чтобы он не утыкался лицом в подушку и не задохнулся. Он укрыл Гришу сверху до пояса одеялом, оставив поясницу открытой, а на ноги ему положил свой больничный халат, поскольку Грише, как неходячему, халата не полагалось.

Ночью Соломон Исакович несколько раз заставил себя проснуться и подходил к Грише проверить, не перевернулся ли тот и не прижался ли носом к подушке. Один раз он пощупал у Гриши в паху и решил подставить ему утку. Обычно санитары этого не делали, а просто меняли по утрам всю Гришину постель, но Соломону Исаковичу не хотелось, чтобы вычищенный и высушенный им Гриша пролежал полночи в луже. И действительно, через несколько минут он услышал тихое журчание в утке. От радости он похлопал Гришу по руке, и Гришина рука слабо шевельнулась в ответ.

Утром Соломон Исакович сказал медсестре, что он чувствует себя гораздо лучше и не хочет укола.

– Новости какие, – сказала сестра. – Да кто ж их хочет? Их никто не хочет, а приходится. Придет врач на обход, ему и говорите.

Врач пришел, но к кровати Соломона Исаковича, как обычно, не подошел. Соломон Исакович встал и последовал было за ним в коридор, но врач жестко велел ему вернуться в палату. И уколы продолжались.

Соломону Исаковичу все труднее было бороться с всеобволакивающим оцепенением. Он сильно исхудал, гладковыбритый свежий румянец на его щеках сменился морщинистой бледнотой, кое-как прикрытой клочковатой щетиной. Он почти перестал умываться, проводил весь день в постели, а по ночам стал часто просыпаться, в ужасе ощупывая под собой пеленку. Пока еще она была сухая, но Соломон Исакович чувствовал, что ждать теперь недолго.

Гришу-кататоника забрали из палаты, а на его место положили возбужденного молодого самоубийцу. Не считая забинтованных запястий, самоубийца был в отличной форме, он расхаживал по проходу между кроватями, махал руками, громко смеялся и рассказывал безответной палате:

– Во как я им выдал! Они мне – нельзя! Это, говорят, запрещается, а это не разрешается! Не плевать, не курить, по газону не ходить! Не высовываться, не облокачиваться, остановка поезда без надобности! Карается законом, за нарушение штраф! Вход запрещен, выход тоже! Ну, бра! Я им показал! Моя жизнь, хочу живу, хочу подохну. Хрена с меня возьмешь! Соседи, гады, спасли. А я и рад! Я теперь, может, травиться попробую. Тут, говорят, лекарства подходящие дают, правда, нет? Хрена ли, возможностей много. А может, повешусь. Как в стишке: не могу я ни стоять, ни сидеть и ни лежать, надо будет посмотреть, не смогу ли я висеть! Верно, папаша? А может, поживу теперь. Что захочу, то и сделаю, моя жизнь, свобода, бра! Что они со мной могут? Да я всеми ими подтереться хотел!

У Соломона Исаковича даже туман в голове прояснился от неукротимой жизнерадостности самоубийцы. Он встал и прибрал постель, сыграл с самоубийцей две партии в шашки, еще раз с удовольствием выслушал длинную историю его покушения на собственную жизнь и вместе с ним порадовался, что тот выжил и может теперь, если захочет, повторить все сначала. К вечеру он даже проголодался и съел весь ужин.

А утром его вызвали на беседу к женщине-врачу.

Соломон Исакович сразу заметил на ее лице выражение легкой брезгливости.

– Что это вы себя так безобразно запустили? – спросила врач.

Соломон Исакович знал, что она права, и промолчал.

– Так что же скажете? Как лечение, помогает?

– Доктор, – попросил Соломон Исакович, – пожалуйста, отмените уколы! Пожалуйста!

– Что так? Не помогает? Или вы думаете, что уже выздоровели?

– А разве я был…

– Да?

– Разве я… – но что-то в выражении врача заставило его изменить вопрос: – А как называется моя болезнь?

– Не все ли вам равно, как она называется? Главное, чтоб вам стало лучше. Вам ведь лучше?

Соломон Исакович вяло кивнул.

– Вот и отлично. – Соломон Исакович заметил, что сегодня она ничего не записывала. – Нам сегодня предстоит решить важный вопрос. Прежде всего я хочу, чтобы вы поняли, что я желаю вам добра. Вы мне верите?

Женщина говорила лживым врачебным голосом, но что-то подсказало Соломону Исаковичу, что это, может, и не совсем пустые слова.

– Да.

– Сегодня мы с вами решаем вашу дальнейшую судьбу. Вы решаете вашу дальнейшую судьбу. Слушайте меня внимательно и не торопитесь отвечать. Итак. Если мы с вами увидим, что вы все еще нездоровы, то будем продолжать лечение. Это ясно?

– Ясно, – прошептал Солмон Исакович с томительным ощущением тяжести под ложечкой.

– С другой стороны, если я напишу заключение, что вы уже вполне вылечились, то в больнице вам делать нечего. Это будет означать, что вы здоровы и целиком отвечаете за свои действия. Понятно?

– Разумеется, – тяжесть под ложечкой чуть отпустила, но не ушла.

– Разумеется! – усмехнулась женщина. – И что дальше?

– Вы… отпустите меня домой?

– Ишь какой шустрый! – Женщина подняла руку. – Домой! Чтобы вы затеяли еще какой-нибудь дикий проект?