Снег
Шрифт:
— Это я знаю. Но меня страшно беспокоит, с чего бы они так заинтересовались Карсом и прислали сюда человека.
— Я вызвался добровольно, — сказал Ка. — К тому же я слышал, что здесь мой старый друг Мухтар и его жена.
— Разве ты не знал, что они уже развелись? — поправил его Ладживерт, внимательно глядя в глаза Ка,
— Я знал, — сказал Ка, густо покраснев. Внезапно он почувствовал ненависть к Ладживерту, решив, что тот догадывается, о чем Ка думает.
— В управлении Мухтара избили?
— Избили.
— Он заслужил побои? — странно спросил Ладживерт.
— Нет, конечно же не заслужил, — волнуясь, ответил Ка.
— А тебя почему не избили? Ты собой доволен?
— Я не знаю, почему
— Ты знаешь, ты — стамбульский буржуа, — ответил Ладживерт. — Это сразу понятно по цвету твоей кожи, по твоим взглядам. Непременно наверху есть влиятельные знакомые, — как бы чего не вышло, решили там. А у Мухтара, понятно, таких связей, такой силы нет, и они это знают. Мухтар вообще-то пошел в политику, чтобы стать таким же. благонадежным, как ты. Но даже если он и выиграет выборы, для того чтобы сесть в должностное кресло, ему нужно доказать, что он из тех, кто сможет вынести побои от властей. Поэтому он даже доволен, что его избили.
Ладживерт совсем не улыбался, на его лице было грустное выражение.
— Никто не может быть доволен тем, что его бьют, — сказал Ка и почувствовал себя заурядным и поверхностным человеком в сравнении с Ладживертом.
У Ладживерта на лице появилось выражение, словно он говорил: "Давайте поговорим о нашем главном деле".
— Ты встречался с семьями девушек, совершившими самоубийство, — сказал он. — Зачем ты с ними разговаривал?
— Затем, что я, может быть, напишу об этом статью.
— В западных газетах?
— В западных газетах, — внезапно ответил Ка с приятным чувством превосходства. Между тем у него не было знакомых, чтобы опубликовать свою статью в немецкой газете. — А в Турции — в «Джумхуриет», — добавил он, смутившись.
— Турецким газетам, пока этим не заинтересуются европейцы, безразличны нищета и страдания собственного народа, — произнес Ладживерт. — Они ведут себя так, что о бедности, о самоубийствах говорить стыдно, как будто это вчерашний день. Тебе придется опубликовать свою статью в Европе. Поэтому я и захотел встретиться с тобой: смотри, ни в Турции, ни за рубежом не пиши о девушках-самоубийцах! Самоубийство — большой грех! Если к этому проявляют интерес, болезнь распространяется! И даже слухи о том, что последняя девушка, совершившая самоубийство, была мусульманкой, "упрямо желавшей носить платок", будут смертоноснее, чем яд.
— Но это правда, — сказал Ка. — Девушка, перед тем как покончить с собой, совершила омовение и намаз. Говорят, что девушки, не желающие снять платок, сейчас испытывают к ней большое уважение.
— Покончившая с собой — даже не мусульманка! — сказал Ладживерт. — И то, что они борются за платок, — неправда. Если ты распространишь эту ложь, разойдется слух о том, что она испугалась давления полиции и родителей, побоялась оказаться среди тех несчастных, которые носят парик, и в числе оставленных на второй год, тех, кто упорно отказывается снимать платок. Ты для этого сюда приехал? Не подстрекай никого к самоубийству. Эти студентки, из-за любви к Аллаху, оказались между учебой и семьей, они несчастны и одиноки и поэтому сразу начинают подражать этой великомученице-самоубийце.
— Заместитель губернатора тоже сказал мне, что я преувеличиваю роль самоубийств в Карсе.
— Зачем ты встречался с заместителем губернатора?
— Я и с полицией встречался, чтобы меня не беспокоили все время.
— Они будут довольны статьей под названием "Закрытые платком девушки, выгнанные с занятий, кончают жизнь самоубийством"! — воскликнул Ладживерт.
— Я напишу о том, что узнал, — сказал Ка.
— Ты сейчас противостоишь не только губернатору, государственному человеку светских нравов, но и мне. К тому же ты хочешь дать мне понять, что и светский губернатор, и политические исламисты не хотят, чтобы писали о девушках-самоубийцах.
— Да.
— Та
— Я хочу спросить об этом у оставшихся девушек.
— Очень хорошо сделаешь! — сказал Ладживерт. — Ну-ка, давай, спроси у девушек, хотят ли они, чтобы в немецкой газете написали, что они умирают как грешницы, покончив с собой, боясь того, что с ними произойдет, если они будут настаивать, чтобы ходить закрытыми, выполняя волю Аллаха.
— Спрошу! — ответил Ка упрямо и тем не менее испуганно.
— Я позвал тебя, чтобы сказать еще одну вещь, — сказал Ладживерт. — Только что на твоих глазах был убит директор педагогического института… Это результат гнева мусульман в ответ на притеснения закрывающих себя девушек. Но этот случай — провокация государства. Сначала они использовали бедного директора для издевательств над мусульманами, а потом приказали какому-то сумасшедшему его убить, чтобы обвинить мусульман.
— Вы осуждаете это событие или воспринимаете его как должное? — спросил Ка с внимательностью журналиста.
— Я приехал в Карс не ради политики, — ответил Ладживерт. — Я приехал в Карс для того, чтобы остановить самоубийства. — Внезапно он схватил Ка за плечи, притянул к себе и поцеловал в обе щеки. — Ты скромный человек, отдавший годы тяжелому труду поэзии. Ты не можешь быть орудием тех, кто хочет навредить мусульманам и угнетенным. Как я тебе доверился, так и ты мне доверился, придя сюда под снегом. Чтобы отблагодарить тебя, я расскажу поучительный рассказ. — Он полушутя, полусерьезно посмотрел Ка в глаза. — Рассказать?
— Расскажите.
— Говорят, в очень давние времена в Иране жил великий герой, неутомимый воин. Его знали и любили все. Сегодня мы зовем его Рустем, как и те, кто его любил. Однажды Рустем охотился и сбился с пути, а ночью, пока спал, потерял и своего коня. Сказав себе, что найдет своего коня Ракша, он пошел в земли врагов, в Туран. Слава о нем летела быстрее, чем он шел, его узнавали и встречали приветливо. ШахТурана принял его как гостя и устроил пир. После пира он прошел в комнату, приготовленную для него, туда вошла дочь шаха и призналась Рустему в любви. И сказала, что хочет от него сына. Она очаровала его своими речами и красотой; они возлегли. Утром Рустем оставил для ребенка, будущего ребенка, свой нарукавник и вернулся на родину. Родившегося назвали Сухраб, мы тоже его так назовем, через много лет он узнал от своей матери, что его отец — легендарный Рустем, и сказал так: "Я отправлюсь в Иран, прогоню с трона тирана Кейкавуса, шаха Ирана, а на его место посажу своего отца… А затем вернусь сюда в Туран, прогоню с трона тирана Эфрасиаба, шахаТурана, и сам займу его место! Тогда мой отец Рустем и я будем справедливо управлять Ираном и Тураном, то есть всем миром". Так сказал простодушный и добрый Сухраб, но он не знал, что его враги хитрее и коварнее его. ШахТурана Эфрасиаб, хотя и знал о его намерениях, оказал ему поддержку, потому что он воевал с Ираном, но к войску приставили шпионов, чтобы Сухраб не узнал своего отца. После обманов врагов, игры злой судьбы и случайных событий, предопределенных Великим Аллахом, легендарный Рустем и его сын Сухраб со своими войсками сошлись на поле боя, не узнав друг друга, потому что были в доспехах. Рустем в доспехах все время скрывал, кто он, чтобы воин перед ним не бился во всю силу. Наивный, как ребенок, Сухраб не видел перед глазами ничего, кроме своего отца на троне, вообще не обращал внимания, с кем сражается. Так два добрых, великих воина, отец и сын, ринувшись вперед, вытащили мечи на глазах у своих войск.