Снег

Памук Орхан

— Веди себя с Учителем уважительно! — сказал он. — Не перебивай его, а как закончишь говорить, немедленно уходи.

Так, изумившись, Ка узнал, что еще одно прозвище Ладживерта — Учитель. Вообще-то Ка знал о Ладживерте не больше того, что он известный политический исламист. Из турецких газет, попавших к нему в руки в Германии, он узнал, что тот много лет назад оказался причастен к какому-то преступлению. Существовало очень много политических исламистов, которые убивали людей, — ни один из них не был известным человеком. Ладживерта сделало известным его утверждение, что он убил одного кричаще одетого женоподобного хлюста, постоянно унижавшего «невежд» и использовавшего при этом обычные пошлые шутки, — тот был ведущим интеллектуальной игры с денежным призом на одном из мелких телевизионных каналов. Этот язвительный ведущий по имени Гюнер Бенер, с лицом в родинках, во время одной из передач в прямом эфире шутил над одним из глуповатых и бедных участников игры и случайно сказал неподобающие слова о пророке Мухаммеде, а когда эта шутка, разгневавшая нескольких набожных людей, в полудреме

смотревших программу, уже почти забылась, Ладживерт написал во все газеты Стамбула письмо, извергающее угрозы, и потребовал, чтобы ведущий этой программы покаялся и извинился, иначе он его убьет. Стамбульская пресса, привыкшая к таким угрозам, может быть, и не обратила бы никакого внимания на это письмо; но маленький телевизионный канал, проводивший провокационную светскую политику, пригласил Ладживерта в свою программу, чтобы продемонстрировать общественному мнению, как распоясались эти вооруженные исламисты, и тот повторил свои угрозы в эфире, усилив их; после успеха этой программы ее показали на других телевизионных каналах, где он был представлен в роли "остервенелого исламиста с большим ножом". В это же время Ладживерта разыскивала прокуратура по обвинению в угрозе убийства, и, прославившись, он начал скрываться, а Тюнер Бенер, увидевший, что этот случай пробудил интерес общественности, в своем ежедневном прямом эфире выступил с неожиданным вызовом, сказав, что "не боится ненормальных реакционеров — врагов Ататюрка и республики", и через день был задушен цветным галстуком с узорами в виде пляжных мячиков, который он надевал на передачу, в номере «люкс» измирского отеля, куда он приехал для съемок программы. Несмотря на то что Ладживерт доказывал, что в этот день и в это время он был в Манисе, где выступал с лекцией в поддержку девушек, которые носят платки, он продолжал убегать и скрываться от прессы, распространившей по всей стране весть об этом событии и усилившей славу Ладживерта. По причине того, что в те дни часть исламистской прессы изображала политический ислам с окровавленными руками, а он сам стал игрушкой в руках светской прессы, из-за того, что ему так нравилось, что им заинтересовались средства массовой информации, и нравилась популярность, что вовсе не подобало исламисту, а также из-за того, что на него нападала светская пресса, с выводами о том, что он — агент ЦРУ, Ладживерт надолго исчез из виду.

В кругах исламистов распространились слухи, что в это время он героически сражался против сербов в Боснии, против русских в Грозном, но были и те, кто говорил, что все это — неправда.

Те, кто интересуется, что Ладживерт думал по этим вопросам, могут посмотреть его собственную краткую биографию, которая начинается словами "двадцатого февраля, в тот день, когда пойдет речь о моей казни" на страницах тридцать пятой главы нашей книги "Ка и Ладживерт в камере", под названием "Я НЕ ЯВЛЯЮСЬ НИЧЬИМ АГЕНТОМ", но я не уверен и в том, что все, что говорит там наш герой, — правда. То, что о нем говорилось много неправды и что многие слухи стали своего рода легендами, укреплялось загадочной атмосферой, окружавшей Ладживерта. А молчание, за которым он хотел спрятаться впоследствии, может толковаться также как признание Ладживертом правоты тех, кто в исламских кругах критиковал его первый успех, и тех, кто придерживался мнения, что мусульманин не должен так часто показываться в светской сионистской буржуазной прессе, но, как вы увидите из нашего рассказа, Ладживерт все-таки любил общаться с представителями прессы.

Большая часть слухов, появившихся из-за того, что он поехал в Карс, не сходятся друг с другом, как это и случается со слухами, мгновенно расползающимися в маленьких городках. Некоторые говорили, что Ладживерт приехал в Карс, чтобы обеспечить секретность и сохранить основные структуры одной исламистской курдской организации, руководство которой в Дияр-бакыре было разгромлено государственными силами, но у организации, о которой шла речь, в Карсе фактически не было других последователей, кроме одного-двух фанатиков. Поборники мира и доброй воли с обеих сторон предполагали, что он приехал для того, чтобы положить конец войне, развивавшейся и усиливавшейся в последнее время между курдскими национал-марксистами и курдами-исламистами. Трения между ними, начавшиеся со словесных перепалок, брани, драк и уличных столкновений, во многих городах переросли в резню и поножовщину, а в последние месяцы стороны стали расстреливать друг друга, а также похищать людей и допрашивать их с применением пыток (обе стороны применяли такие методы: капали на кожу расплавленный нейлон или сдавливали мошонку), а после допросов — душить. Говорилось также, что Ладживерт, путешествуя из городка в городок, вступил на путь миссии тайного примирителя, чтобы положить конец этой войне, которую очень многие считали выгодной властям, однако, как полагали его враги, темные пятна в его прошлом и молодой возраст не подходят для этой трудной и почитаемой миссии. Молодые исламисты распространяли слухи о том, что он приехал в Карс, чтобы очистить души диджеев и «блистательных» ведущих городского телевизионного канала Карса «Граница», одетых в блестящую одежду, и хотя верхняя часть тела была у них тщательно закрыта, шутили они неподобающим образом и насмехались над исламом, поэтому один из ведущих по имени Хакан Озге, азербайджанец по происхождению, в своих последних программах начал говорить об Аллахе и напоминать о времени намаза. Были и те, кто думал, что Ладживерт связывает Турцию с международной исламистской террористической сетью. Органам информации и безопасности Карса сообщали даже, что эта организация, имеющая поддержку в

Саудовской Аравии, планировала акции устрашения тысяч женщин, приезжавших в Турцию на работу проститутками из республик бывшего Советского Союза, предлагал некоторых из них убить. Ладживерту и в голову не приходило опровергать подобные утверждения или разговоры о том, что он приехал ради женщин-самоубийц, девушек в платках или выборов в муниципалитет. Он ничего не отвечал на упреки в том, что он нигде не появляется, и это усиливало загадочность, которая так нравилась молодым людям, учившимся на имамов-хатибов. Он не показывался на улицах Карса, чтобы не попасть в полицию и чтобы не развеять свою легендарность, поэтому и возникали сомнения, в городе он или нет.

Ка позвонил в звонок, указанный ему юношей в красной тюбетейке, и когда невысокий человек, открывший дверь квартиры, пригласил его войти, он сразу понял, что это был тот, кто полтора часа назад застрелил директора педагогического института в кондитерской "Новая жизнь". Сердце у него забилось, как только он увидел этого человека.

— Извините, — сказал невысокий человечек, подняв руки вверх так, что видны были ладони. — За последние два года нашего Учителя три раза пытались убить, я вас обыщу.

По привычке, оставшейся с университетских лет, Ка поднял руки, чтобы его обыскали. Когда маленький человечек маленькими руками внимательно ощупывал его рубашку впереди и за спиной в поисках оружия, Ка испугался, что тот заметит, как сильно бьется у него сердце. Сердце сразу забилось ровно, и Ка понял, что ошибся. Нет, этот человек вовсе не был убийцей директора педагогического института. Этот приятный мужчина средних лет, похожий на Эдварда Г. Робинсона, выглядел недостаточно решительным и крепким, чтобы кого-нибудь убить.

Ка услышал, как заплакал маленький ребенок и мягкий голос матери, успокаивавший его.

— Мне снять обувь? — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал снимать ботинки.

— Мы здесь гости, — сказал в тот же миг какой-то голос. — Не хотим утруждать наших хозяев.

Тогда Ка заметил, что на маленьком диване сидит другой человек. Он понял, что это Ладживерт, но подспудно продолжал сомневаться, потому что приготовился к более впечатляющей встрече. Вслед за Ладживертом он вошел в бедную комнату с включенным черно-белым телевизором. В комнате был маленький ребенок, он засунул ручку в рот до самого запястья и с очень серьезным и довольным видом наблюдал за своей матерью, которая, говоря что-то нежное по-курдски, меняла ему пеленку, — сначала он уставился на Ладживерта, а затем на идущего следом Ка. Коридора не было, как в старых русских домах: они тут же перешли во вторую комнату.

Все мысли Ка были заняты Ладживертом. Он увидел кровать, застеленную с военной строгостью, аккуратно сложенную на краю подушки синюю в полосочку пижаму, на ней пепельницу с надписью "Эрсин Электрик", на стене календарь с видом Венеции, окно с открытыми створками, обращенное на печальные огни заснеженного Карса. Ладживерт, закрыв окно, повернулся к Ка.

Его глаза были такого синего цвета, что их цвет приближался к лазоревому, невероятно редкому для турка. У него были светло-каштановые волосы и не было бороды, он был гораздо моложе, чем Ка себе представлял, кожа его была удивительно бледной и белоснежной, а нос с горбинкой. Он выглядел сверхъестественно красивым. В нем была притягательная сила, происходившая от доверия, которое к нему испытывали. В его облике, манере держаться и во всем его виде не было ничего, напоминающего бородатого провинциального поборника шариата, с четками в одной руке и оружием — в другой, как изображала его светская пресса.

— Не снимайте пальто, пока печь не согреет комнату… Красивое пальто. Где вы его купили?

— Во Франкфурте.

— Франкфурт… Франкфурт, — проговорил Ладживерт и, вперив взгляд в потолок, погрузился в свои мысли.

Он сказал, что «некогда» был осужден по 163-й статье за то, что распространял идеи о создании государственного строя, основанного на шариатском праве, и поэтому бежал в Германию.

Наступила тишина. Ка чувствовал, что нужно что-то сказать, чтобы проявить дружеское расположение, и волновался, потому что ему ничего не приходило в голову. Он почувствовал, что Ладживерт говорил, чтобы успокоить его.

— В каком бы городе Германии я ни был и куда бы ни пошел с визитом в мусульманские общества, во Франкфурте, в Кельне, между собором и вокзалом, или в богатые кварталы Гамбурга, где бы я ни шел, через некоторое время я мысленно выделял какого-нибудь немца, которого встречал по дороге и, отделив его от других, сосредотачивался на нем. Важным для меня было не то, что я думал о нем; я пытался разгадать, что он думает обо мне, посмотреть его глазами на мою одежду, мои движения, мою походку мою историю, откуда я пришел и куда иду, кто я. Грязное это было чувство, но я привык; я не унижался: я понимал, как унижаются мои братья… Чаще всего европейцы не унижают. Мы наблюдаем за ними и унижаем себя сами. Эмигрируют не для того, чтобы убежать от домашних проблем, а для того, чтобы добраться до глубин своей души. И однажды непременно возвращаются назад, чтобы защитить тех, кто не смог уехать, потому что не нашел в себе смелости, и тех, кто участвовал в содеянном. Tы почему приехал?

Ка молчал. Его беспокоили простота и бедность комнаты, непокрашенные стены с осыпавшейся штукатуркой, яркий свет, слепивший глаза из лампы без абажура, висевшей на потолке.

— Я не хочу беспокоить тебя надоедливыми вопросами, — сказал Ладживерт. — Покойный мулла Касым Ансари чужакам, прибывшим навестить его туда, где на реке Тигр располагалось на ночлег его племя, прежде всего говорил так: "Я рад с вами познакомиться, интересно, на кого вы шпионите?"

— На газету «Джумхуриет», — ответил Ка.