Снег

Памук Орхан

26

Причина нашей привязанности к Аллаху — не наша нищета

Заявление Ладживерта для всего Запада

Ка лежал в телеге, резиновые колеса которой приятно пружинили на снегу, и как только ему в голову начали приходить новые строки, телега вздрогнула, поднимаясь на высокий тротуар, и, проехав немного, остановилась. Возничий поднял брезент после той тишины, во время которой Ка нашел новые строки, и он увидел двор, покрытый снегом, внутри которого были авторемонтные мастерские, сварочные аппараты и сломанный трактор. Черный пес на цепи в углу тоже увидел выбравшихся из повозки и несколько раз гавкнул.

Они вошли в дверь орехового дерева, и Ка,

пройдя через вторую дверь, обнаружил Ладживерта, который смотрел из окна на заснеженный двор. Его каштановые волосы с легкой рыжиной, веснушки на лице и светло-синий цвет глаз, как и в первый раз, поразили Ка. Простота и пустота комнаты, те же предметы (та же щетка для волос, та же полураскрытая сумка и та же пластмассовая пепельница, на которой было написано "Эрсин Электрик" и по краям которой были османские узоры) готовы были создать впечатление, что Ладживерт ночью не поменял пристанища. Но на его лице Ка увидел хладнокровную улыбку, говорившую о том, что он уже смирился с произошедшими со вчерашнего дня событиями, и Ка догадался, что он поздравляет себя, что сбежал от тех, кто устроил переворот.

— Теперь ты не напишешь о девушках-самоубийцах, — сказал Ладживерт.

— Почему?

— Военные не хотят, чтобы о них писали.

— Я не говорю от лица военных, — ответил Ка осторожно.

— Я знаю.

Какое-то время они натянуто и напряженно смотрели друг на друга.

— Вчера ты сказал мне, что можешь опубликовать в западной прессе статью о девушках-самоубийцах, — сказал Ладживерт.

Ка стало стыдно этой маленькой лжи.

— В какой западной газете? — спросил Ладживерт. — В какой из немецких газет у тебя есть знакомые?

— Во "Франкфуртер рундшау", — ответил Ка.

— Кто?

— Один немецкий журналист-демократ.

— Как его зовут?

— Ханс Хансен, — сказал Ка, заворачиваясь в свое пальто.

— У меня есть заявление для Ханса Хансена о военном перевороте, — сказал Ладживерт. — У нас немного времени, и я хочу, чтобы ты записал его сейчас.

Ка начал записывать на обороте своей тетради со стихами. Ладживерт сказал, что с момента военного переворота, начавшегося в театре, до настоящего времени были убиты, по меньшей мере, восемьдесят человек (настоящее количество погибших было семнадцать, включая убитых в театре), рассказал о захвате домов и школ, сообщил, что сожжены девяносто лачуг, в которые въехали танки {на самом деле четыре), о студентах, погибших под пытками, об уличном столкновении, о котором не знал Ка, и, не останавливаясь особо на страданиях курдов, в то же время немного преувеличил страдания сторонников религиозных порядков; он сообщил, что глава муниципалитета и директор педагогического института были убиты властями, потому что это создавало почву для военного переворота. С его точки зрения, все это было сделано, "чтобы воспрепятствовать победе исламистов на демократических выборах". Пока Ладживерт, чтобы доказать этот факт, рассказывал о других деталях, как, например, о том, что была запрещена деятельность политических партий и союзов и так далее, Ка посмотрел в глаза слушавшей его с волнением Кадифе и сделал на полях страниц тетради рисунки и наброски, свидетельствовавшие о том, что он думал об Ипек, которые он потом вырвет из своей тетради: шею и волосы женщины, а за ней из игрушечной дымовой трубы игрушечного домика выходящий игрушечный дым… Ка задолго до поездки в Карс говорил мне, что настоящий поэт должен принимать лишь непреложные истины, которые он признает, но которых боится из-за того, что они могут исказить его стихи, и окажется, что тайная музыка этого противоречия станет его искусством.

И к тому же слова Ладживерта уже нравились Ка настолько, чтобы записать их в свою тетрадь

слово в слово. "Причина того, что мы здесь так сильно привязаны к Аллаху, не в том, что мы такие убогие, как считают европейцы, а из-за того, что нам больше всего интересно, что нам следует делать на этом свете и что мы будем делать на том".

В заключительных словах Лаживерт, вместо того чтобы вернуться к истокам этого любопытства и объяснить, что нам суждено делать в этом мире, воскликнул, как бы обращаясь к Западу:

— Выступит ли Запад, который с виду верит больше в демократию, в свои собственные достижения, нежели в слова Бога, против этого военного переворота в Карсе, направленного против демократии? — спросил он с демонстративным жестом. — Или же важна не демократия, свобода и права человека, а то, чтобы остальной мир, как обезьяны, подражали Западу? Может ли Запад смириться с демократией, которой добились его враги, совершенно непохожие на него? К тому же я хочу обратиться с воззванием к тем, кто не относится к Западу: братья, вы не одиноки… — На мгновение он замолчал. — Но ваш друг во "Франкфуртер рундшау" напечатает обращение?

— Нехорошо говорить все время "Запад, Запад", будто там есть только один человек и только одна точка зрения, — сказал Ка осторожно.

— И все же я в это верю, — сказал Ладживерт в самом конце. — Запад един и точка зрения у него одна. А другую точку зрения представляем мы.

— И все же на Западе живут не так, — сказал Ка. — В отличие от того, что принято здесь, там люди не хвалятся тем, что думают как все. Все, даже самый заурядный бакалейщик, горды тем, что имеют личное мнение. Поэтому, если вместо слова «Запад» написать "демократы Запада", мы сможем глубже задеть совесть тамошних людей.

— Хорошо, сделайте так, как вы считаете нужным. Есть у вас еще исправления, необходимые для издания?

— Вместе с последним обращением получилось очень интересное заявление, которое содержит в себе гораздо больше, чем обычная статья, — сказал Ка. — И подпишут его вашим именем… И, может быть, будет еще несколько слов о вас…

— Я об этом подумал, — сказал Ладживерт. — Пусть они напишут, что автор — один из передовых исламистов Турции и Среднего Востока, и достаточно.

— В таком виде Ханс Хансен не сможет это напечатать.

— Почему?

— Потому что публикация в социально-демократической "Франкфуртер рундшау" заявления отдельно взятого турецкого исламиста будет означать, что они поддерживают его, — сказал Ка.

— Если господин Ханс Хансен не возьмет на себя это дело, значит, он осторожный человек, — сказал Ладживерт. — Что нужно сделать, чтобы его убедить?

— Даже если немецкие демократы выступят против какого-либо военного переворота в Турции — не театрального, а настоящего, — они в конце концов будут обеспокоены тем, что люди, которых они решили поддержать, — исламисты.

— Да, они все нас боятся, — сказал Ладживерт. Ка не смог понять, сказал он это с гордостью или с болью, что их неверно понимают.

— Поэтому, — продолжил он, — если это заявление подпишет какой-нибудь старый коммунист, либерал и какой-нибудь курдский националист, то "Франкфуртер рундшау" спокойно издаст его.

— То есть как это?

— Вы сейчас должны подготовить совместное заявление еще с двумя людьми, которых нужно найти в Карсе, — сказал Ка.

— Я не могу пить вино, чтобы быть приятным европейцам, — сказал Ладживерт. — Я не могу из кожи вон лезть, чтобы стать похожим на них, для того чтобы они меня не боялись и поняли, что я делаю. Я не могу упасть ниц перед этим европейским господином Хансом Хансеном, чтобы они нам посочувствовали вместе с атеистами-безбожниками. Кто этот господин Ханс Хансен? Почему ставит столько условий? Он еврей?