Снег
Шрифт:
Ка сделал вид, что сам смеется над собственным состоянием, но это не успокоило Ладживерта.
— Теперь у вас будет новый предлог, чтобы ему позвонить, — сказал он насмешливо.
— Но для того, чтобы статья вышла в газете, нам нужно переделать ее под немецкие стандарты и подготовить совместное сообщение, — сказал Ка.
— Кто будет либеральным коммунистом и курдским националистом, с которыми я должен написать сообщение?
— Если вы беспокоитесь, что может появиться полиция, выберите людей сами, — сказал Ка.
— Есть много молодых курдов, сердца которых
— Хорошо, тогда поищите этого молодого студента, — сказал Ка. — Я могу обещать ему, что "Франкфуртер рундшау" будет согласна.
— Да, как бы то ни было, вы представляете Запад, — сказал Ладживерт насмешливо.
Ка не обратил на это никакого внимания.
— А для старого коммуниста — нового демократа больше всех подходит Тургут-бей.
— Мой отец? — с волнением спросила Кадифе.
Когда Ка предложил его кандидатуру, Кадифе сказала, что ее отец никогда не выйдет из дома. Они заговорили все вместе. Ладживерт пытался рассказать, что Тургут-бей, как и все старые коммунисты, на самом деле не является демократом, что он доволен военным переворотом, потому что подавят исламистов, но, чтобы не опорочить свои левые взгляды, он делает вид, что против.
— Мой отец — не единственный притворщик! — сказала Кадифе.
По тому, как задрожал ее голос и по глазам Ладживерта, внезапно вспыхнувшим гневом, Ка сразу же догадался, что они на пороге одной из часто повторяющихся между ними ссор. Ка понял, что у них, как у пар, уставших от ссор, уже иссякло желание скрывать эти ссоры от других. Он заметил, что Кадифе хочет ответить любой ценой, желание, свойственное влюбленным и измотанным женщинам, а на лице Ладживерта вместе с высокомерным выражением заметил невероятную нежность. Но вдруг все изменилось, и в глазах Ладживерта сверкнула решимость.
— Твой отец — единственный притворщик, который ненавидит народ, как все позеры-атеисты, как интеллектуалы левых взглядов, восторгающиеся Европой! — сказал Ладживерт.
Кадифе схватила пластмассовую пепельницу компании "Эрсин Электрик" и бросила в Ладживерта. Но, видимо, она специально плохо прицелилась: пепельница ударилась о вид Венеции на календаре, висевшем на стене, и беззвучно упала на пол.
— И к тому же твой отец делает вид, что не знает, что его дочь — тайная любовница радикального исламиста, — сказал Ладживерт.
Кадифе легонько ударила двумя руками плечо Ладживерта и заплакала. Когда Ладживерт усаживал ее на стул у стены, оба говорили такими искусственными голосами, что Ка готов был поверить, что все это спектакль, разыгранный, чтобы повлиять на него.
— Возьми свои слова обратно, — сказала Кадифе.
— Я беру свои слова обратно, — ответил Ладживерт, словно нежно успокаивал плачущего маленького ребенка. — И чтобы это доказать, я согласен подписать вместе с ним декларацию, не обращая внимания на то, что твой отец — человек, который
— И мой отец из отеля не может выйти, — сказала Кадифе голосом избалованной девочки, который удивил Ка. — Бедность Карса портит ему настроение.
— Убедите его, пусть ваш отец выйдет на улицу, Кадифе, — сказал Ка, придав своему голосу официальный тон, который раньше он никогда себе не позволял, разговаривая с ней. — Снег закрыл все. — Он встретился с ней взглядом.
На этот раз Кадифе поняла.
— Хорошо, — сказала она. — Но до того, как мой отец выйдет из отеля, необходимо убедить какого-нибудь исламиста и курдского националиста подписать тот же текст. Кто это сделает?
— Я сделаю, — сказал Ка. — А вы поможете.
— А где они встретятся? — спросила Кадифе. — А если моего бедного отца поймают из-за этой ерунды и в таком возрасте он попадет в тюрьму?
— Это не ерунда, — сказал Ладживерт. — Если в европейских газетах выйдет несколько статей, Анкара вразумит здешних, они остановятся.
— Проблема, скорее, не в том, чтобы опубликовать в европейских газетах обращение, а в том, что там появится твое имя, — сказала Кадифе.
Когда Ладживерту удалось в ответ на это терпимо и мило улыбнуться, Ка почувствовал к нему уважение. Ему впервые пришло в голову, что если заявление выйдет во "Франкфуртер рундшау", то мелкие исламистские газеты Стамбула сообщат об этом, хвалясь и преувеличивая важность события. А это означало, что Ладживерта узнает вся Турция. Наступило молчание. Кадифе, достав платок, вытирала глаза. А Ка осознал, что, как только он выйдет, двое любовников сначала поссорятся, а потом займутся любовью. Возможно, они хотели, чтобы он как можно скорее встал и ушел? Высоко пролетел самолет. Все уставились на небо, видневшееся в верхней части окна, и прислушались.
— Вообще-то здесь никогда не летают самолеты, — сказала Кадифе.
— Происходит что-то необычное, — сказал Ладживерт, а потом улыбнулся своей подозрительности. Заметив, что Ка тоже улыбнулся, он вспылил. — Температура гораздо ниже, чем двадцать градусов, но государственные службы объявляют минус двадцать. — Он посмотрел на Ка, словно бросал ему вызов.
— Я бы хотела, чтобы у меня была нормальная жизнь, — сказала Кадифе.
— Ты отказалась от нормальной жизни обывателя, — сказал Ладживерт. — И это то, что делает тебя особенным человеком…
— Я не хочу быть особенной. Я хочу быть как все. Если бы не случилось переворота, я бы, может быть, уже сняла платок и стала бы как все.
— Здесь все носят платки, — сказал Ладживерт.
— Неправда. В моем кругу большинство образованных женщин платок не носят. Если вопрос в том, чтобы быть обычной, такой, как все, то я, покрыв голову, сильно отдалилась от себе подобных. В этом есть что-то высокомерное, и мне это не нравится.
— Тогда завтра сними платок, — сказал Ладживерт. — И все воспримут это как победу военного переворота.