Снежные зимы
Шрифт:
Разговор этот произошел еще летом, на лугу. Мама с первых послевоенных лет, как только обосновалась в Калюжичах, помогала летом в колхозе, в особенности во время сенокоса и жатвы. Люди удивлялись: какой расчет учительнице работать? Она не всегда даже получала натурой за выработанные трудодни. Однако, видимо, и почитали ее за это. Тогда была семилетка, учителей немного, и мама, пожалуй, была самой уважаемой среди них.
Мама и меня со школьных лет приучала к работе на земле, может быть, потому и биолог из меня вышел, хотя и не слишком хороший. Не скажу, чтоб так уж я рвалась к работе на поле. Когда девчат-ровесниц
Но прошлым летом на субботник в сенокос подняли всю интеллигенцию. Работа так понравилась, что я осталась в лугах на целую неделю. Веселые были деньки. Наработаешься, напоешься, нахохочешься! Остались девчата, которым не надо кормить детей, доить коров. Хлопцев неженатых было, правда, немного. А где их в наше время возьмешь на каждую девушку? Но все равно вечера проводили весело. Потанцевать можно и с женатыми. Мужчины — народ удивительный. Целый день машет косой по кустам и кочкам — луга у нас запущенные. А вечером иной такого выбивает крыжачка или гопака, что земля гудит. С девчатами особенно любят покружиться. А некоторые еще и грешные мысли таят, забыв о жене и расплате. Мне было особенно весело. За мной стал ухаживать Толя Плющай, Йог этот, наш комсомольский лидер. Олега тогда еще не было. Не скажу, чтоб мне нравился Толя. Но кому из нас, Евиных дочек, не лестно, когда сын Адамов на тебя заглядывается?
Девчата подтрунивали надо мной, над Толей. И мне было смешно. Такой шумный, активный обычно, передо мной становился тише воды, ниже травы. Вел себя, как школьник, влюбленный в учительницу. Оставались наедине — двух слов связать не мог. Я подарила ему вечера два или три. Ходили но песчаному берегу обмелевшей реки, слушали дергачей и лягушек, песни и гомон у недалеких шалашей. А прикоснуться ко мне Толя не решался. И говорить в первый вечер приходилось мне одной. Но потом понемногу разговорился. И вдруг начал агитировать… вступить в партию. Можно было бы посмеяться над таким влюбленным, если б предмет разговора не был столь серьезен, если б секретарь комсомольской организации не доказывал так горячо, что я «достойна быть в авангарде».
Я потом долго думала над этим разговором. И чем больше думала, тем больше убеждалась, что Толя прав. В самом деле, почему мне не вступить в партию? Столько лет была неплохой комсомолкой. А потом что, когда перерасту? Присоединюсь к старым учителям, которые, оглядываясь, шепчутся о тех непорядках в совхозе, в школе, о которых я на собраниях говорю в полный голос? Нет. не хочу оглядываться! Хочу всегда быть в гуще жизни, помогать людям и своим трудом и своей общественной активностью! Карьера мне не нужна. Какая карьера у учительницы? Дорасти до завуча лет через десять — пятнадцать? Не высок пост и не сладок хлеб. Нет, мне нужно одно: чтоб о строительстве школы, клуба, о ремонте хат селянам, об условиях труда доярок, о том льне, который сгноили, о пьянстве некоторых «активистов» говорить не с кумушками и тетками, не в учительской па переменках, а там, где эти вопросы решаются, — в организации людей, которые взяли на себя высокую обязанность руководить жизнью.
Тогда же, летом еще, сказала о своем
Может быть, тебя страшило, что я не знаю, кто мой отец, и должна буду написать ту ложь, которую ты сочинила для меня, когда я была маленькой? Короче говоря, охладила меня тогда мать. А потом приехал Олег, я увлеклась им. Стоп! Что такое? Раньше ты называла свое чувство к нему любовью. Теперь — только увлечением? Ах. боже… Ну, любовь, любовь. Ну, треснуло что-то в груди… Не очень и больно. «До свадьбы заживет», как говорит наша техничка Одарка. Заносит меня сегодня что-то в воспоминания. Возвращаюсь к главному.
Вчера перед репетицией Толя вдруг свалил мне на голову снежную гору. С ним это часто случается. «Виталия! Все в порядке! В райкоме я договорился! С парторгом тоже. Кроме комсомола, рекомендации дают Ганкина и Сиволоб. Оформляйся скорей. Только Лесковец просил зайти побеседовать».
Стояла я не то что ошеломленная — очумелая и хлопала глазами.
«Толя, дорогой. Так же не делается».
«Как так?»
«Да так».
«А как делается?»
«Да рекомендации я сама должна просить. У людей, которые меня лучше знают».
Толя, когда говорит о делах, да еще на людях, смел до бестактности.
«А ты сама и попросишь. Я за тебя просить не буду». «Но ведь ты уже попросил».
«Ну, знаешь, плохой бы я был секретарь, если б пустил на самотек…»
«А если я не хочу, чтоб эти давали».
«Ты что, ошалела? Запомни: в партии все равны. И если коммунисты — с таким стажем! — согласны рекомендовать тебя, скажи им спасибо. Нечего делить людей по тому, нравятся ли тебе их носы или не нравятся».
«Не носы — работа их, поведение».
«Это разговор особый. Будешь иметь право критиковать любого члена партии — скажешь об их работе».
Вот таков он — наш Йог. Один раз как будто формалист, другой — настойчив до нахальства, а в иных обстоятельствах, как в те вечера на лугу, двух слов связать не может; на деле же — душевный парень: веселый, живой, честный до наивности. После разговора на репетиции появилась у меня — ей-богу, правда — шальная мысль. Теперь, через сутки, самой смешно. А вчера, глядя на него в роли, я совершенно всерьез мысленно попросила:
«Толя, дорогой мой, признайся мне в любви, посватайся — и я тут же выйду за тебя замуж».
Ты порадуешься, мама, прочитав это? Не радуйся. Ничего не выйдет. Это так — брожение чувств, шалости ума. Люблю я все-таки Олега, и тебе, дорогая мамочка, наверное, придется назвать его зятем. Я терпеливая. Подожду. Ох, и расписалась я сегодня однако! Интересное это занятие — писать дневник. Как будто еще раз переживаешь то, что записываешь. Но переживаешь уже не стихийно — сознательно. И тогда кое-где начинаешь хитрить сама с собой. Этакая игра в прятки.