Сними обувь твою
Шрифт:
– Я и об этом ничего не знала.
– Никто не знал, только мама. Она просила не говорить тебе.
– Почему?
– Лорд Монктон предложил рекомендовать меня на дипломатическую службу.
– И мама захотела, чтобы ты отказался от той поездки?
Уолтер опустил голову.
– Это был единственный способ ее успокоить. А, не будем вспоминать, все это позади! Помнишь, Би, как мы играли в каретном сарае в Кейтереме? Я всегда был Колумб, или Магеллан, или Васко де Гама. Не Кортес и не Пизарро мне не нужны были завоевания, я хотел неведомого ради неведомого.
– Чаще всего ты был Магеллан. А я – пират.
– Очаровательный был пират – в фартуке, с разлетающимися косичками, с палкой вместо тесака и прыгал неутомимо. А иногда ты была верным матросом, защищала меня от всех и вся и пищала: «Есть, сэр! Есть, сэр!»
– Так вот когда это началось?
– Еще раньше, ты этого и помнить не можешь. Мне было, наверно, лет пять или шесть, когда папа стал пересказывать мне Одиссею. Многие годы у нас с ним была своя особая жизнь, мы водили друг друга в плавание по морям, которых нет на карте. Но для меня все это было правдой.
– Еще бы! Никто не умел так играть с детьми, как папа.
– Для него это была не игра, это было забвение. Должно быть, и у него было что-то такое в крови. Не совсем то, что у меня, не просто тоска по неведомому. В нем было что-то неистовое, неугомонное, только он задавил в себе это, запрятал. Мне кажется, его это пугало. Может быть, не женись он на маме…
Значит, и отец… А она-то думала, что так хорошо его знает.
– Неистовый и неугомонный, – повторила она, – Я никогда не замечала в нем этого. Он всегда был сама кротость.
– Я видел его таким лишь однажды, какое-то мгновенье. Мы тогда читали «Вакханалии».
– А, понимаю. Мне он не позволял их читать. Я прочла их уже после его смерти, вместе с другими запретными книгами. – Беатриса улыбнулась. – Папа считал, что если женщинам когда-то и приходила охота убегать в горы и танцевать нагими в лунном свете, то молодой девушке не следует знать об этом. Он верил в чистоту женской души, верил до самой своей смерти. А ведь он двадцать четыре года прожил с мамой. Непостижимая штука – ум человеческий.
Она поднялась, подошла к окну, отдернула занавеску и посмотрела в сад.
По лужайке прыгал дрозд в поисках червей. Их, наверно, полным-полно: только что прошел дождь. Уолтер еще что-то говорил, но она больше не слушала. В ушах ее опять звучал озабоченный голос лондонского врача.
– Поскольку вы так настаиваете, миссис Смит, – разумеется, я понимаю, что это не настоящее ваше имя, – я вынужден сказать, что если и делаю для вас исключение, то весьма неохотно. В таких случаях пациент отнюдь не должен знать правду. Но, принимая во внимание семейные обстоятельства и ответственность, о которой вы мне говорили, а также если мне позволено будет сказать, принимая во внимание ваше мужество, я должен признать, что это случай не совсем обычный… Да, боюсь, сделать ничего нельзя… Сколько времени это продлится? Года два, я думаю, может быть чуть больше; но последний год будет… Должен вас огорчить, вам не долго еще удастся сохранять это в тайне. Вам и сейчас следует больше щадить себя. Неужели вы и в самом деле ни одному человеку не можете сказать правду?
Да, не могу. Кроме Уолтера, никогда, и никому ничего нельзя было рассказать. А он уезжает в южные моря.
И нечего стоять тут дура дурой. Он догадается, что с нею что-то неладно, а он не должен знать… не должен.
А почему бы не сказать ему? Если он уедет, его убьют – и все.
"Ну конечно. А если ему сказать, он останется. И незачем говорить такие страшные слова – рак… Довольно малейшего намека, и он останется.
И упустит такую счастливую возможность? Единственную. последнюю. Мама обокрала его в первый раз, Фанни во второй…
Ну конечно. Почему бы и нет? Это совсем в духе семейных традиций".
Вот дрозд наконец нашел червяка – отличного, толстого. И тащит его из земли дюйм за дюймом, то дернет, то рванет… Приятно, должно быть, червяку.
Уолтер замолк. Он неожиданно подошел, обнял ее.
– Хорошая моя, я знаю, ты будешь тосковать. Мне так жаль…
Тут он увидел лицо сестры и крепко сжал ее плечи.
– Не смотри так, Би! Родная, лучше я откажусь. Только бы…
Она топнула ногой.
– Опять самопожертвование! Не хватит ли? – Глаза ее сердито сверкнули.
– Не забудь, у меня есть еще и Артур. Ты только подай ему пример, и он тоже выпустит из рук свое счастье, лишь бы Глэдис не скучала без него. Думаешь, мы с ней скажем тебе спасибо? Хватит нам и одного святого в доме!
Уолтер испытующе смотрел на нее.
– Я ведь еще не написал о своем согласии.
– Так пойди и напиши, и покончим с этим.
– Нет, сперва поговорим начистоту, Би. Я хочу знать правду. Ты в самом деле хочешь…
Она рассмеялась, пожалуй чересчур громко.
– Если уж тебе угодно знать правду, пожалуйста: я хочу, чтобы ты хоть раз в жизни сделал что-нибудь просто для собственного удовольствия. Ты будешь счастлив, а важнее счастья ничего нет на свете.
Уолтер покачал головой.
– Не верю, что ты так думаешь, вся твоя жизнь доказывает обратное.
– Ас чего ты взял, что я довольна своей жизнью? – вскинулась Беатриса.
– Да, в свое время я бог весть что натворила, но…
Она тут же испугалась слишком откровенного признания и поспешила заговорить о другом:
– Гольбах прав. Церковь, религия, нравственные законы сделали человечество преступным и отвратительным, и все потому, что они сделали его несчастным. Душа человека расцветает от счастья, как трава зеленеет в солнечных лучах. Взгляни на Глэдис!
Она вдруг стала очень серьезна.
– Это очень мудро, Уолтер, это единственное, чему меня научила жизнь. Я не верю в бога, я и в дьявола больше не верю, но я верю, что каждый человек имеет право быть счастливым. Смотри же, чтобы никто не отнял у тебя твоего счастья.