Снова домой
Шрифт:
Все они были очень хорошими, добрыми людьми. Они искренне любили друг друга, любили Бога, любили семью. Они старались придерживаться старых традиций, которые все больше обесценивались в современном мире.
И все эти люди обратились к отцу Фрэнсису Ксавьеру Демарко с одним вопросом – как им жить дальше?
В глубине души он чувствовал себя не вправе поучать этих людей. Ему казалось, что он их обманет. Что он, человек с таким ограниченным жизненным опытом, мог предложить этим пожилым людям? Ведь сам Фрэнсис понятия не имел о том, что значит быть членом семьи, в которой царят любовь
Вообще Фрэнсис многого не знал...
Он тяжело вздохнул. Поправив нейлоновый ремень своего рюкзака, чтобы тот поудобнее лежал на плече, Фрэнсис быстрым шагом пересек холл и подошел к ожидавшим его четырем супружеским парам, удобно расположившимся на стульях и диванах. Джо Сантьяго играл в шахматы с Дженни Кэнфилд, сидя за угловым столиком. Хоуп Фитцджеральд сидела у камина, обхватив руками колени и неотрывно глядя на своего мужа, сидевшего на диване возле Сары Абрамсон.
Как только Фрэнсис вошел в комнату, они все заулыбались, чуть не хором приветствуя его, но почти сразу после этого наступила тишина. В воздухе были разлиты самые разные эмоции – грусть, злоба, скорбь, любовь.
Потирая подбородок кончиками пальцев, Фрэнсис оглядел собравшихся. В глазах у всех читалось откровенное ожидание – и оно тяжким бременем ложилось на его плечи. И все же он искренне хотел помочь этим людям.
Самое же ужасное заключалось в том, что в глубине души Фрэнсис понимал: он не может оказать им какую-либо реальную помощь. Много лет тому назад он, наверно, мог бы войти в это помещение, излучая искренний оптимизм, уверенно чувствуя себя под защитой сутаны и крахмального белого воротничка, плотно облегавшего шею. Но тогда, много лет назад, этот воротничок не давил так шею и не затруднял дыхание... Сейчас он ощущал себя так, как будто с каждым годом воротник его облачения делается все теснее, отгораживая Фрэнсиса от окружающих.
Наступали иногда такие минуты, когда ему хотелось сорвать с себя этот душивший его воротник и вместо того, чтобы отвечать на вопросы других людей, самому спросить о чем-нибудь знающего человека. Фрэнсису хотелось попросить миссис Сантьяго, чтобы она рассказала ему, как она чувствует себя, каждый вечер, вот уже четвертый десяток лет ложась с одним и тем же мужчиной в постель; как это – пробуждаться по утрам и видеть рядом лицо любимого человека. Он хотел спросить: что такое любовь? Тихая уютная заводь или бушующее море?
Фрэнсис отдавал себе отчет в том, что переживает сейчас сильный духовный кризис, как, впрочем, понимал, что тысячи священников и до него испытывали подобные искушения. Но это знание отнюдь не успокаивало. В нем постепенно почти совсем угас жаркий огонь веры, которая всегда раньше руководила его поступками и придавала ему сил.
Едва ли не впервые в своей жизни Фрэнсис почувствовал, что он плохой слуга Господа. Воспоминание о том, как он обошелся с Линой, терзало его душу, как незаживающая рана.
– Отец Фрэнсис? – скрипучий голос Леви Абрамсона прервал размышления Фрэнсиса.
Фрэнсис выдавил
– Прошу простить меня, я немного устал сегодня. Как вы смотрите, если мы сразу начнем разговор о том, что каждого из нас волнует?
Все закивали головами, послышался одобрительный шепот – все шло как обычно. Он увидел надежду, загоревшуюся в глазах этих людей, увидел на их лицах неуверенные улыбки. И почувствовал удовлетворение от мысли, что он все же в состоянии хоть что-нибудь сделать для этих людей.
– Отлично, – сказал он и впервые за вечер улыбнулся легко и естественно. – Тогда начнем с молитвы.
Глава 13
Энджел внезапно проснулся оттого, что сильная боль, как широким ремнем, сдавила грудь. Влажная простыня липла к ногам, сковывала руки. Наволочки, подушки тоже превратились в смятые, пахнущие потом жесткие комки.
Кардиомонитор отчаянно пищал. Энджел ждал, что он вот-вот даст контролирующему его состояние компьютеру сигнал тревоги. Однако пока никакого сигнала не было. Энджел медленно выдохнул, потом еще раз и еще, прислушиваясь к работе собственного сердца. «Одиножды один, шел гражданин... Дважды два, шла его жена...» Эта детская присказка сейчас вдруг вспомнилась сама собой, и Энджел мысленно ухватился за простые слова, стараясь припомнить, как там дальше. Он старался думать сейчас о чем угодно, только не о том, как ему больно.
Сердце отчаянно колотилось. Энджел протянул руку и надавил на красную кнопку.
Дверь в палату открылась, и ночная медсестра Сара подошла к его постели.
– Нужно спать, – с тихой укоризной в голосе произнесла она, взглянула на показания приборов, поправила постель, проверила висевшие над головой емкости, подсоединенные к трубкам капельниц.
– Мне нужны еще лекарства, – с трудом выговорил Энджел.
– Ваша, следующая доза будет в шесть утра. – Она взяла ленту кардиографа и принялась внимательно изучать вычерченную прибором кривую. Глаза ее сощурились. Губы издали тихий цокающий звук.
– Как ваша дочь? – тихим шепотом поинтересовался Энджел.
Сара ответила не сразу, сначала внимательно посмотрела на него. Затем на лице появилась улыбка.
– Ей уже гораздо лучше, благодарю.
– Я... – Он скривился от боли. Господи, даже говорить ему больно. – Я связался с моим агентом. Он пришлет ей фото с подписью.
Сара просто расплылась от удовольствия. Затем отвела с его лба намокшую от пота прядь волос.
– Спасибо вам, мистер Демарко.
– Мне не трудно, – шепотом ответил он.
Она проверила последнюю емкость и вышла из палаты. Дверь закрылась, в палате вновь воцарилась тишина, нарушаемая сейчас только попискиванием кардиомонитора.
Энджел вздохнул. Ему очень хотелось бы закрыть глаза и забыться глубоким спасительным сном, но он понимал, что сейчас ему это не удастся.
Он повернулся в сторону двери и уставился на стеклянную стену палаты. В отделении интенсивной терапии царило безмолвие, по ту сторону стекла виднелись неясные тени, свет был приглушен. В самом светлом углу, где располагался медицинский пост, можно было различить две белые фигуры.