Сны листопада
Шрифт:
— Чего это ты развеселилась? — Он заметил.
— Да так, — сказала я, пожимая плечами. — Детство вспомнила. Мама моя сколько чилиговых веников на меня извела. Иной раз только у бабули я от нее и спасалась.
Как обычно, при упоминании моей бабули Костино лицо просветлело, но тут же на него снова набежала глубокая тень. Он оперся локтями на перила и устремил взгляд куда-то вниз по улице, туда, откуда уже скоро должны были показаться первые коровы нашего деревенского стада: одна, пять, десять, — а потом воздух наполнится густым низким мычанием, тяжелым переступом ног и запахом травы, и по дороге, оставляя
Я встала рядом с Костей и тоже стала туда смотреть.
— Нет, мои меня пальцем не трогали, — сказал он, помолчав и бросив на меня быстрый взгляд перед тем, как заговорить, будто хотел убедиться, что я точно слушаю. — Мама меня наказывала, но… по-другому.
— Как наказывала? — спросила я.
— Молчала, — сказал Костя спокойно. — Делала вид, что меня не существует.
— В каком смысле? — растерялась я.
— А в прямом. Могла ходить мимо меня или сидеть в коляске и просто смотреть сквозь меня, как будто не видя. И так несколько дней. И с папой тоже так же. — Он помолчал, а когда заговорил, голос стал будто резче и тверже, и чуть выше. — «Если человек несколько раз совершает одну и ту же ошибку, значит, он ничему не научился, значит, он — пропащий человек. Я хочу, чтобы ты учился на своих ошибках. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты вырос хорошим человеком, Костя. Подумай над тем, что случилось, и вынеси урок».
Костя выбросил сигарету, выдохнул дым.
— Папа говорил, мама такая в своего отца. Дед был принципиальный человек, идейный партиец, закоренелый коммунист. Он до конца своей жизни не простил маме ее брак с папой. Бабушка чуть не ослепла от слез тогда. Но дед был человек принципа. Вычеркнул ее из своей жизни — и все.
— А чем твой папа ему так не угодил?
Костя пожал плечами.
— Я не знаю, Юсь. Отец на такие темы со мной не говорил. И вряд ли будет.
— С ума сойти, — сказала я. — Нет, мои бы чокнулись, если бы кто-то решил в молчанку играть. И я бы с ними. Слава богу, Костя, что ты не такой.
Я замолчала, не зная, что сказать еще и какой откровенностью ответить на его откровенность о матери, всю жизнь пытавшейся научить своего сына не повторять ошибок… мысль эта вдруг потянула за собой другие, новые, неприятные, отдающиеся странным эхом из нашего с Костей недавнего прошлого…
— А свитер тебе идет, — сказала я, обнимая его, чтобы спастись от этого неприятного наваждения, и запрокидывая голову, чтобы поймать реакцию на следующие слова. — Хотя, если так разобраться, посмотреть все равно особо не на что.
— Ах вот как, — сказал Костя безмятежно, ущипнув меня обеими руками за мягкое место, и потянувшись за поцелуем, когда я хихикнула. — Ладно-ладно. Мы вернемся к этому разговору через месяц и посмотрим.
— Думаешь, выдержим?
— Ну, — сказал он, чуть отстранившись и глядя мне в лицо, — мы ведь уже начали стараться, правда?
— Поскорее бы уехать из Уренгоя!
Я и сама не знала, что за черт дернул меня за язык, но упоминание о Новом Уренгое сработало, как триггер: Костя задеревенел в моих объятьях, сжал руки крепче, глаза зажглись недобрым огнем.
— Юсь, — еще крепче, так, что мне стало почти больно, — Юсь, ты мне можешь
— В смысле «почему»? Чтобы начать все сначала, — сказала я легко.
Но Костины глаза будто два алмазных сверла сверлили мое лицо, и голос его был так же тверд и остер:
— Значит, чтобы начать все сначала. И начать ты хочешь со мной или…
— «Или»? — перебила я, уставившись на его во все глаза. — «Или»?! Ты идиот, Лукьянчиков, или как? С кем, по-твоему, я должна начинать, с Ванюшкой Аббасовым? С Салаватом? — Я дернулась, вырываясь из его объятий, сжала кулаки. — Какого черта ты начинаешь сейчас, ты вздумал на прощанье мне нервы потрепать? Нашел время, еще бы завтра утром…
— Юся, черт тебя подери, умолкни! — взорвался он, хватая меня за плечи и тряся так, что мне пришлось схватиться за него, чтобы не упасть. — Ты можешь хоть раз ответить мне нормально? Ты можешь уже наконец понять, что я ничего не начинаю, и что я спрашиваю тебя, потому что хочу получить вразумительный ответ!
— Хочешь вразумительный ответ? Так и задавай тогда вразумительные вопросы! — рявкнула я, снова вырываясь.
— Иди ты к черту!
Костя сделал мимо меня два шага, не больше — и я заскрипела зубами, почти зарычала и, рванув вперед, преградила ему дорогу.
— Черта с два ты будешь от меня вот так уходить, Костя, ясно тебе? — Я оттолкнула его прочь от двери, и Костя отступил, но схватил меня за руку и дернул на себя, так что я полетела в его объятья и ткнулась носом в его грудь с такой силой, что едва не сломала. — Только попробуй еще раз все испортить, придурок, попробуй еще раз попытаться от меня вот так уйти, и я обещаю, я тебе ноги вырву и…
— Костя, Юстина! — осторожно выглянула из двери Фарида, и я замолчала и сделала вид, что просто обнимаю своего мужа, и он сделал вид, что просто обнимает меня в ответ, и прижал мою голову к своей груди, чтобы я могла перевести дыхание и смахнуть неизвестно откуда взявшиеся на глазах злые слезы. — Скоро коровы, идемте. Вас все ждут.
Глава 21
Мы дождались, пока Фарида зайдет в дом, сказав ей, что тоже вернемся через минуту, а потом я отступила от Кости на шаг и…
— Значит, ноги вырвешь, если уйду, — уточнил он.
— Вырву, — хмуро пообещала я, запахивая на груди полы ветровки. — Костя, вот ты же знаешь, что я — бешеная тумановская порода, а, что ты меня злишь? Я и так на нервах из-за того, что ты уезжаешь, а ты, как специально, компостируешь мне… — я поняла, что снова распаляюсь, и все-таки заставила себя заткнуться, — прости.
— Чё компостирую? — Нет, он был неисправим.
— Не «чё», а «прости», идиот!
— Сама идиотка, — тут же отреагировал Костя, и спустя секунду напряженного и близкого к взрывному молчания мы оба вдруг прыснули и расхохотались: от нелепости слов, от облегчения и бог знает, от чего еще.
В воскресенье Костя улетел на Новый Порт, а я осталась в деревне: считать дни, волноваться, переживать… — и стараться, стараться вместе со своим мужем сохранить то, что возродилось между нами здесь, в месте, где мы были самими собой, рядом с теми, кто любил нас и хотел для нас самого лучшего, несмотря на то, что иногда это выглядело совсем иначе.