Сны Сципиона
Шрифт:
Проснулся весь в поту. Долго сидел на ложе, пытаясь отдышаться. Кровать вся была сбита, ткань буквально перекручена узлами. Я даже подумал — не проник ли кто-то в комнату и не попытался ли меня задушить. Но на этот вопрос так и не нашел ответа. Я вышел в атрий, сел на скамью и задумался: что же такое мне привиделось.
Понятной была первая половина сна. Моя жизнь достигла своей вершины, своего расцвета, акме, как говорят греки. Обычно акме наступает куда позже — годам к сорока, но я всё свершал прежде положенного времени. Так что свой звездный час я уже пережил. Дальше остается только спуск вниз. Только холмы и острые скалы вокруг — чужие победы и чужая зависть.
Но что значила вторая половина сна? Какую вершину, скрытую туманом, я пытался разглядеть во сне?
Не ведаю, кто
Много раз потом я возвращался к этому сну в своих мыслях, сознавая его великую справедливость, но так и не находя разгадки. Если бы вновь я увидел тот сон и в нем тайный покров рассеялся, я бы успел свершить несвершаемое — ведь у меня впереди было еще достаточно лет, которые я растратил на мелкие дела и жалкие дрязги. После победы при Заме до ухода в добровольное изгнание прошло почти двадцать лет. Двадцать лет самого расцвета, самой силы и невиданной славы. Быть может, после того как я нашел непохожую на прежние дорогу в войне, я должен был отыскать и в мирной жизни для Рима нечто новое, не схожее с прежним?
Но сон не повторялся, и ответ ко мне не пришел.
Сейчас, когда мне осталось всего несколько дней жизни, глупо пытаться разгадать, к чему же призывали меня боги. Шум прибоя воскресил видение в моей памяти, и я записал его. Быть может, тот, кто прочтет мои строки, разгадает странное послание, которое так и осталось для меня тайной.
Глава 9
ТАЙНА СЦИПИОНА
Ну вот, я не умер вчера и могу продолжать свой рассказ.
Дух все более независим от плоти. Но это не легкость мысли, это равнодушие к земному: все дела завершены, ничто не подлежит исправлению.
В моем распоряжении день или два. День… что можно успеть за несколько часов, когда тебя мучит боль, а во рту — только горечь? Руки мои уже не в силах держать стиль, уродливые знаки, что чертят дрожащие пальцы, не расшифрует ни один писец. Я велел позвать Ликия. Последние рубрики моей книги запишет чужая рука. Как ни противился я этому прежде, голод и болезнь заставляют меня уступить. Так бывает в жизни: тебе кажется, что ты никогда не сдашься, ничто не способно тебя сломать. Но рано или поздно наступает в жизни черный час, чернее самой темной ночи…
Ликий явился, уселся возле кровати. Я надиктовал ему то, что успел написать на табличках, потом отшвырнул их за ненадобностью. Вот и все, последние строки, написанные моей рукой. Что касается завещания, то оно уже давно составлено, дополнено, и я ничего не стану там исправлять.
Диодокл все время жжет в моей комнате какие-то пахучие травы в надежде, что мне станет от этого легче. Он, кажется, готов ухватиться за любой смехотворный повод, лишь бы что-то делать, и сам себя уверяет, что есть еще способ спасти мне жизнь. Когда ему кажется, что я его не вижу, он смахивает слезы. Три раза на дню он предлагает послать в Рим за Эмилией и дочерями, чтобы я мог с ними проститься. Я отказываюсь. Знаю, что выгляжу ужасно, что превратился за несколько дней в изможденного старика, у меня трясутся руки, а в глазах постоянно темнеет. Вчера Ликий едва смог расшифровать мои буквы на табличках, чтобы перенести рукопись на папирус. Несколько раз он переспрашивал меня, что же я такое написал. Порой я и сам не мог понять, что за слова вычертила дрожащая рука. Мысли мешаются. Скачут. Помнится, нумидийцы легко могли перескакивать с одной лошади на другую прямо на скаку. Удивительное племя…
Поразительно как много силы заложено в теле, с каким страстным упорством оно сопротивляется смерти. Сердце страшно бьется в груди — мне видится оно гончим псом, что старательно удирает от смерти, бежит, бежит, бежит, пока не рухнет, и, дергая лапами, издохнет. Итак, пока сердце бьется, несется несчастный пес, удирая от страшного охотника, я могу рассказать еще немного. Не знаю, что выбрать. Может быть, свое второе консульство? Или свой триумф? Или мой спор с Катоном и сенатом? Что?
Я вновь вспомнил свой сон — о том, как я стою на вышине, а вокруг лишь мелкие холмы и острые скалы: я достиг вершины своего пути и дальше мне уже не подняться.
Воистину это было так.
Так что же далее? Второе консульство мое, ничем не примечательное, затем — война с Антиохом, порученная моему брату Луцию, которому никто не хотел давать столь высокое назначение из-за его ничтожности и вялости. Но дали исключительно ради имени Сципионов. Я при нем отправлялся легатом. Когда дело дойдет до битвы, я должен был встать во главе нашей армии и добыть римскому народу еще одну блестящую победу.
Мне смертельно не хотелось ехать. Какое-то тяжкое предчувствие томило меня. Нет, не грезились пророческие сны, я не слышал голосов, меня предостерегающих, — да я никогда их и не слышал, уж не знаю, кто пустил тот нелепый слух. Впрочем, я сам способствовал. Все откровения приходили мне только во снах. А тогда, перед Азиатским походом, поселилась какая-то тяжесть в груди, не оставлявшая меня наяву.
Поначалу все складывалось в нашу пользу. И я уж подумал, что странное предчувствие было пустым следствием обычной усталости — ибо такие приступы время от времени посещали меня все чаще и сопровождались мрачным расположением духа и нежеланием делать вообще что-либо. Я боролся как мог с этими приступами лени, но побороть ее до конца не успел. Нелепые действия Антиоха, отдавшего без боя Геллеспонт, приободрили меня и вселили надежду, что победа достанется нам с братом без труда.
Но здесь удача отвернулась от меня — ибо человек мал, а Судьба могущественна. Мой сын Луций умудрился попасть в плен вместе с отрядом конной разведки, пока я задержался в пути из-за жреческих обрядов, а потом нагонял армию. Едва я прибыл, царь Антиох тут же принялся слать ко мне посла за послом, пытаясь выторговать для себя какие-то невероятно легкие условия или же даже склонить меня вообще отказаться от битвы. Я отвечал, что приму единственный дар — жизнь моего сына, а большего мне ничего не надобно от его щедрости. Взамен, писал я, ничего обещать не могу, разве что свою благодарность, и этого было много: благодарность означала легкие условия мира, и я как бы заранее говорил Антиоху, что могу дать ему мир на хороших условиях. Поначалу я надеялся даже, что мы обойдемся без битвы. Антиох заплатит, отдаст часть земель, и мы вернемся в Город, не пролив крови, но с добычей, до которой с каждым годом Рим становился все больше охоч. Но Луций, услышав про возможность такого исхода событий, устроил какой-то совершенно бабский скандал в шатре командующего, он срывающимся голосом вопил, что явился сюда за триумфом, что не уйдет без победы, причем такой же грандиозной, какая досталась мне при Заме. Это я, младший брат, путаюсь все время у него под ногами, мешаю добывать должности и славу. Все мои победы в Испании — на самом деле заслуга Луция, но я приписал себе его победы и позабыл про брата. Теперь без битвы он ни за что не вернется — триумф будет, а потому он добудет победу.
Триумф означает, что в битве врагов должно пасть не меньше пяти тысяч. Никто их, разумеется, не считает, надо просто послать отчет сенату, что героический полководец перебил тысячи вражеских воинов, римские солдаты провозгласили его императором, и вот уже отцы-сенаторы даруют победителю право проехаться по Городу в золотой колеснице.
Да, все так просто. За эти несколько часов торжества надо убить пять тысяч человек, и твоя мечта сбудется.
Я умираю, а мой брат Луций не приехал со мной проститься. Кажется, я только сейчас признался себе, что никогда не любил Луция. Он — моя пожизненная обязанность, мельничный жернов на шее, который я волочил без надежды на награду. Я ощущал перед ним какую-то непонятную вину — за свои дарования и успехи, как будто должен был оплачивать из своей славы и своих дарований его серую бесполезность. Из-за этой непонятной вины я и отдал ему тогда в сенате свой голос против Лелия. Его отправил воевать с Антиохом, тем самым обещая в будущем победы и триумф.