Сны женщины
Шрифт:
Но она была влюблена и танцевала историю их любви. Каждый раз новую, по мере того как постигала словарь движений и училась импровизировать, отвечать движением на движение, вести диалог.
Плечи сдвинуты, шаг длинный и долгий, как у крадущейся кошки, – неуверенность в чувстве. Усложненный украшенный шаг, игра стопой – я дарю тебе надежду, я немного влюблена, я кокетлива, я, может быть, готова к поцелую. Спина прямая, взгляд прямо в глаза – я жду тебя, я тебя приемлю. Щека к щеке, объятия, наклон, бедро к бедру – я твоя. Быть может. До следующего танго. До следующей «трехминутной истории любви».
Любовь на три минуты и вечная тоска по утрате.
Он учил ее тонкостям лучше всякого балетмейстера.
– Ты знаешь, танго – танец очень приземленный. Ты, конечно, легка как пушинка, двигаешься прелестно, но нужно обязательно чувствовать землю, ее притяжение. И еще – ось танца. Всё вокруг нее, маятником. Немножко хмельным заблудившимся маятником. Вперед, назад, спиралью, винтом, но не вверх. Не вверх, а по земле. Земная любовь, земная тоска, земная страсть… Или тебе небесной хочется? Именно в облаках?
– Мне… безразлично.
– Не ври… – шептал он ей на ухо, щекотал шею бородкой.
– В облаках – это глупость. Глупое название, глупый спектакль. Глупые декорации – от этой облачной белизны глаза слезятся. Только и есть хорошего – танцы. Я чувствую себя кошачьим хвостом, когда танцую, – призналась она. – Вроде бы и сама по себе, но…
– Кто кем управляет? Кот хвостом или хвост котом? Старая проблема. Кот хвостом, разумеется, что бы там хвост о себе ни думал. Ты, главное, помни три закона: никогда не удерживай, никогда не отталкивай, не думай. Не думай – это самое важное. Можно любить и ненавидеть, сомневаться и робеть, можно терять благоразумие и стыдливость, можно изменять и ревновать… Но главное – не думать, чтобы все было искренне. Тогда будет кипение, безумие, боль и страсть. Гордость и насилие. Тогда будет танго. Настоящее. Тогда сердце будет биться правильно: раз, два, три, четыре, раз, два… Понимаешь? Одно сердце на двоих.
– И оно рвется.
– Да, иногда, но не сейчас. Танцуем?
– Не сейчас.
– Почему еще?
– Не знаю. Просто музыку послушаем.
Запись была роскошная, настоящая, из Аргентины. Вел органчик бандонеон, ритм держали низкие фортепьянные регистры, звуки скрипок окутывали, овевали мелодией, завораживали до сердечного ущемления.
Поют о страсти нежно скрипки, И Кло, сгибая стан свой гибкий И рассыпая всем улыбки, Танцует вновь танго…– «Чуть зажигался свет вечерний, она плясала с ним в таверне для пьяной и разгульной черни… – напевала она, – но вот однажды с крошечной эстрады ее в Париж увез английский сэр…»
– «В ночных шикарных ресторанах, – подхватил он немного дурашливо, – на низких бархатных диванах…»
У него очаровательный баритон. Они вполне могли бы не только танцевать вместе, но и петь.
– Завтра премьера. У меня есть для тебя подарок… – загадочно улыбается он. – Вот, примерь. Не представляешь, у кого из-под носа я это увел. И не проси, не скажу – страшная тайна, смертельно опасная для тех, кто ее знает. «…В ночных шикарных ресторанах с шампанским в узеньких стаканах проводит ночи Кло…»
Он, напевая, наклоняется и протягивает коробку, до этой самой минуты задвинутую под стул и прикрытую газетой. В коробке туфли. И какие туфли! Мечта каждой тангеры. И вообще – мечта! Темнокрасные, из мягкой прочной кожи, на стойком, верном каблучке, с ремешками накрест через подъем. Черная стелька с подушечками и золотым фирменным знаком.
– Примеришь?
Подошли идеально.
– Как ты угадал размер?
– Упер твои старые туфельки, те, что развалились.
– Фу!
– Подумаешь! Это ты у нас брезгливая кошка.
– А как же платье?
– Что такое с платьем?
– У меня золотистое с синим, а туфли красные. Попугайское сочетание, да еще на белом фоне. Слушай, Шубин, мне просто необходимо новое платье к этим туфлям. Я думаю, ты сам понимаешь.
– По-моему, и так неплохо, – поднимает он брови. – Желтое с синим и красное. Танго, оно яркости требует, экспрессии.
– Ты меня что, дразнишь? Экспрессии, но не дикости же! Я все-таки не дворовую девчонку играю, а шантанную приму.
– Один черт, в общем-то.
– Черт не черт. Платье.
– Платье так платье, дело твое, – пожимает он плечами и отворачивается, пряча в бородке улыбку.
– Шубин!
– Да-а?
– Платье!
– Вымогательница.
– Нет, ты смотри, какое у меня поношенное. Вот здесь и здесь уже зашивала. Два месяца репетиций, а я все в одном платье!
– Будет, будет тебе платье. Считай до трех.
– До трех?! Может, сразу до миллиона?
– Считай давай! До трех. И будет платье.
– Ра-аз… Нет, правда?
– Считай. И закрой глаза.
– Ра-аз. Два-а. Три-и! Ну?
И на плечо ей опустилось струящееся, шуршащее, шелковое, телесно теплое, душистое, пышно-тяжелое. Она обхватила пышный шелк обеими руками и замерла, боясь открыть глаза.
– Давай примеряй уже. И на сцену. Пройдемся.
– Вот это платье! – открыла она глаза. – Прямо под цвет туфлям. И натуральный шелк, сразу видно. Тоже урвал у кого-то из-под носа?
– Просто урвал. Примерь, наконец.
– Сейчас! Найди мне пока розу под цвет. Я сейчас!
– Еще и розу! Просто нахалка! Где я тебе розу возьму?
– Там же, где и платье. Наколдуй! Бегу переодеваться!
Через десять минут она возвращается, вся в красном, страстная и строгая. Платье как на нее сшито – изумительное. И роза уже найдена – наколдована. Для того чтобы прикрепить ее к прическе или к платью, нужно обломать слишком длинный стебель. Вот так, теперь заколоть – и роза в волосах.
Поют о страсти нежно скрипки, И Кло, сгибая стан свой гибкий И рассыпая всем улыбки, Танцует вновь танго…