Со стыда провалиться
Шрифт:
Это правда: я действительно хочу пообщаться с поклонниками. Я пытаюсь изобразить скромность и простоту и обозреваю собравшуюся публику: Эд, его жена и библиотекарша. Я снова пожимаю им всем руки. Наконец, появляются еще несколько человек, хотя для того, чтобы отработать щедрый гонорар, который выхлопотала для меня Энн, их все равно маловато. Тем не менее мой взгляд падает на милую сухонькую старушку в странном пластмассовом корсете. По моим предположениям, корсет служит д ля поддержки ослабленной остеопорозом спины. Я ободряюще улыбаюсь старушке, она отвечает мне
Я читаю короткий отрывок из своей книги, а потом рассказываю о том, как пишу. Смотрите-ка, я не ошиблась — бабулька в первом ряду одобрительно кивает и улыбается. Она явно получает удовольствие. Наверняка я — ее любимый автор, и она страшно рада. Она просто глаз с меня не сводит.
Но какая же я была дура — несчастная, безнадежная, сентиментальная дура!
— Иногда я позволяю себе расслабиться… — делюсь я секретами писательского процесса.
И тут меня перебивает бабуля:
— Вот-вот, наверное, от этого и все мои затруднения.
— Простите? — лучезарно улыбаюсь я.
— Ну да, я читала ваши рассказы и порой не понимала в них ни слова.
Не надо себя обманывать: Боги Унижения прекрасно видят, когда кто-то прибедняется. Мне следовало бы сказать: «Весьма прискорбно, милочка. Может, вам стоит пройти курс ликбеза во сне, тогда вы научитесь как минимум читать по складам, и простой английский перестанет вызывать у вас трудности».
Вместо этого я растекаюсь мыслью по древу о том, что каждый рассказ — совместное творчество писателя и читателя, что видение короткого рассказа всегда индивидуально и я глубоко сожалею, если мои истории ей не понравились, но это отнюдь не значит, что она плохо их читала…
— Я знаю! — возбужденно восклицает бабуля. — То есть я дочитывала до конца, а потом спрашивала себя: а в чем смысл?
Я киваю.
— Читать ваши книги — только зря тратить время. Нет, в самом деле, ни одного приличного рассказа! Я решила…
Я киваю.
— Что подобной ерунды я в жизни не читала!
— От ваших слов я сейчас залезу под стол, — говорю я и в прямом смысле выполняю свое обещание.
Когда я снова появляюсь, зловредная старушка опять держит поднятую руку, но кроме нее руку поднял еще кто-то в заднем ряду — загорелый до черноты, неопрятный мужчина с квадратной головой и крошечным ротиком, похожий на фоторобот предполагаемого преступника.
— У меня к вам простой вопрос в трех частях, — сообщает он.
— Палите, — говорю я, желая, чтобы он понял меня буквально, однако, к несчастью, он не вооружен.
— Первое: вы не обидитесь, если через три минуты я уйду? Второе: вы замужем? Третье: можно я вам напишу?
— Гм, — отвечаю я. — Первое: нет. Второе: гм. Третье: гм, да.
— Спасибо, — многозначительно произносит он, как делают ведущие теленовостей, прощаясь со зрителями, затем встает и уходит на две с половиной минуты раньше обещанного срока, не спросив моего адреса — очевидно,
Я устало отвечаю на пару-тройку других вопросов, потом усаживаюсь за столик, на котором лежит стопка книг — их больше, чем людей в зале, — и предлагаю подходить за автографами.
— Вы меня ненавидите! — заявляет бабуля, конечно, первая в очереди. Она прижимает экземпляр сборника моих рассказов к тому месту в своем пластиковом корсете, которое защищало бы ее сердце, будь у нее таковое. Мне хочется отобрать у нее книжку, бережно положить к себе на колени и ласково погладить страницы; я возвращаю книгу старухе, разумеется, не написав на титульном листе своего имени.
— Вы меня ненавидите! — повторяет она.
— Я вас не ненавижу, — возражаю я. Если бы я захотела (а я хочу), то могла бы сломать ей запястье во время рукопожатия, однако она не протягивает мне руки.
— Нет, вы все-таки меня ненавидите! Скажу вам по секрету, я ведь вашу последнюю книжку тоже читала, и она мне очень понравилась. Правда, во второй главе…
— Будьте добры, леди, заткнитесь, мать вашу! — кажется, говорю я.
Я подписываю еще несколько книг, и все расходятся, за исключением Эда и его жены. Я их уже люблю. Они не читали моих книг, поэтому не станут высказывать своего мнения. Они верят, что поклонники моего творчества существуют.
— Вы смешная, — скорбно заключает жена Эда.
— Спасибо, — отзываюсь я.
— Знаете, о чем вам нужно написать? — Она стоит на искусственной сцене и обозревает ряды складных стульев. — О светлой стороне смерти ребенка.
— Простите, что? — Наверное, я просто не расслышала вопроса.
— Ну, вы понимаете. О том, что забавного в потере ребенка.
— В этом есть что-то забавное?
— О да. — Судя по ее тону, в этой жизни вообще нет ничего хорошего. — Конечно. Мой сын умер.
Я молча киваю. Жена Эда по-прежнему смотрит не на меня, а на давно опустевший зал.
— Однажды мы с Эдом стояли у моря. Эд ел бутерброд — ну такой, с ветчиной и сыром. А эта чайка прилетела и выхватила бутерброд прямо у Эда из руки. Мы знали, что это мой сын. Он превратился в чайку. Мой сын любил сыр и ветчину. Эд прыгал, махал руками и кричал на чайку. Это было смешно, — подытоживает она. Так обычно маленькие дети говорят слово «конец», когда рассказывают какую-нибудь глупую историю и не знают, что бы еще выдумать.
— О, — говорю я. — Мне очень жаль.
— Такая книга, — безучастно продолжает она, — станет настоящим бестселлером. Вас пригласят на шоу Рози О’Доннелл. Эта книга просто необходима.
— Хорошо, я подумаю, — обещаю я жене Эда.
Я уехала, даже не ощущая жалости к себе. Хотя если посмотреть на это с другой, позитивной стороны, Энн Пэтчетт в тот момент чувствовала себя намного лучше, чем я.
Луис де Бернье
И все такое прочее