Со стыда провалиться
Шрифт:
— Я не собираюсь покупать вашу книгу, — признался он. — Просто у вас такой одинокий вид, что я решил подойти и заговорить с вами.
Дон Патерсон
Чужие куры
Чужие куры всегда несут яйца с двумя желтками.
Закончив кое-какие трудноописуемые дела в Центре искусств, мы направляемся в заведение, которое литагент гордо представляет как «лучший ресторан в Гулле». Я покорно соглашаюсь на бхуну, то бишь жаркое из цыпленка, и получаю нечто похожее на нити искусственной грибницы, вплетенные в куриное мясо и обильно политые светящимися химикалиями. Во время обеда агент без умолку декламирует на память стихи собственного сочинения. Я возвращаюсь в свою берлогу. В баре отеля пьяноватый хозяин наливает мне бокал «Гиннесса» и старательно выводит на пене контур
Повторяющийся сон. Долгие часы песнопений на корявом пали и 150 граммов шотландского виски, замаскированного в бутылочке из-под минералки, — и вот уже один из адских самолетов, несущих на своих крыльях мои кошмары («ДС-10» с разболтанным двигателем), бесцеремонно выплевывает меня обратно на землю. Зной (или холод) бьет мне в лицо, словно тяжелая дверь; я, спотыкаясь, бреду вниз по ступенькам и выхожу на плавящийся от жары (или покрытый льдом) асфальт. Прохожу через таможенный терминал, точно через первые бардо, и кроткий психопомп из Британского Совета ведет меня к такси, точно провожая на смерть, которая неизменно предстает передо мной в своем собственном облике, в облике своей книги.
Эксетер. После довольно сносного ужина в кафе — пирога с яйцами и брокколи и салата из стручковой фасоли (мясо в меню все равно отсутствует) — мы с моим приятелем Майклом Донахью участвуем в литературных чтениях. Наше выступление сопровождается некоторыми шумовыми эффектами. Слегка опьяненные радостным сознанием того, что вечер обошелся без серьезных катастроф, мы возвращаемся в гримерку. Майкл достает два бодрана: это инструмент, к игре на котором у меня абсолютно нет таланта, зато есть необъяснимая склонность. В тот год очень популярна песенка «Железный Джон», и мы барабаним до одури, так что наши рубашки насквозь промокают от пота. Мы напрочь забываем о времени. Мы плетемся в отведенную нам квартиру. Здание погружено во тьму. У нас нет ключа. Ни стук, ни звонки в дверь не смогли нарушить сон хозяйки. Мы идем туда, где выступали. Там тоже уже темно. Мы смиряемся с мыслью о ночевке в машине. Холод пронизывает до костей, на окнах намерзает лед. В багажнике находим крохотный плед. Пробуем уснуть, но фасоль опять подает голос — лично для меня, во всяком случае, использование сырых овощей в иной роли, нежели чисто декоративной, — это что-то новенькое. По крайней мере, философски замечает Майкл, благодаря выбросу газов в машине на короткое время станет теплее; но поскольку открыть окна не представляется возможным, уступка требованиям организма в конце концов оказывается чересчур неприятной. Опротивев друг другу до тошноты, в пять утра мы расстаемся. Я еду на вокзал, где мне предстоит два часа ждать поезда, а потом еще девять часов трястись в вагоне. Майкл же — помню как сейчас — без всякого повода решает ехать в Редкар. Я сижу на заиндевевшем перроне и смотрю, как заря растекается по небу, точно кровавое пятно под рубашкой.
Меня пригласили выступить перед Поэтическим обществом Пенанга на «Вечере открытого микрофона». Во всех остальных местах, куда мы приезжаем, я исполняю музыку (кульминацией нашего тура станет концерт в тропических лесах Борнео, где наше выступление будет встречено гробовой тишиной, выходящей за рамки обычного человеческого равнодушия: вся Земля замолчит, словно под звуки Орфеевой лиры. Когда в воздухе растаяли звуки нашего последнего номера, я услыхал лишь дикий обезьяний крик и глухой удар упавшего в траву плода хлебного дерева). Завидев бодран (бодран — последнее утешение шарлатана, инструмент, который должно оставлять дома), малазийская леди настаивает, чтобы я аккомпанировал ей во время чтения. Она щелкает пальцами, задавая темп. Я наигрываю приятный шаффл на четыре четверти и добавляю чуть-чуть техники «бэк-стик». Леди взирает на меня с явным презрением, потом закрывает глаза, сосредоточивается и громко чеканит: Фред в постели / Всю неделю / Еле-еле / Душа в теле / Руки-ноги / Посинели / Нос и уши / Покраснели / Фред в постели…
В антракте я выхожу из залитого светом
107
Крис (Кристина Мария) Эверт (р. 1954) — американская теннисистка. Выиграла свой 1-й Уимблдонский турнир в 1974 г. и побеждала в турнирах Большого шлема 21 раз.
Грязное белье в гостевой постели — популярная тема писательских откровений. За долгие годы, которые проходят, прежде чем писатели натаскиваются отвечать твердым «нет» на все проявления «гостеприимства», большинство из нас сталкивалось с этим хотя бы однажды. Особенно если тебе предлагают хозяйскую кровать. Правда, как-то раз в Телфорде я ночевал в отеле и нашел под подушкой красные шелковые трусики-«танга», скатанные в небольшой жгут. Это показалось мне трогательным — словно их оставили здесь как часть нелепого сервиса, вместе с «Бельгийским шоколадом вашей мечты». Если у вас есть опыт, вы уже не отваживаетесь вытягивать ноги до самого края постели, где, скорее всего заткнутые между матрасом и кроватью, валяются грязные стринги и плавки. Несмотря ни на что, я оказался совершенно неподготовленным к виду затвердевших, как картон, «особенных трусиков», которые нашел в изголовье кровати, предоставленной мне одним студентом.
Писателей часто кладут спать в детской. Мне не раз приходилось просыпаться с похмелья и обнаруживать рядом с собой муравейники или жуткие ряды игрушек. Бывало и такое, что в полседьмого утра я продирал глаза и видел у кровати выселенного из комнаты ребенка, угрюмо рассматривающего очень старую и уродливую «златовласку», которая заняла его постель. Но самая худшая кровать досталась мне в Уайвенхоу — бесформенное складное кресло-кровать с начинкой из пенопласта, с черно-зеленой обивкой под кожу тритона в стиле 70-х годов. Я так устал с дороги, что с удовольствием завалился бы даже на это ложе, если бы оно не стояло посередине гостиной, где хозяин предусмотрительно решил устроить студенческую вечеринку. К четырем утра я все-таки дополз до постели, а через три часа проснулся — моя кожа, облитая пивом и водкой, прилипла к искусственной обивке, а в волосах было полно пепла.
Долгие недели, проведенные в автофургоне, забитом кучей мужиков, когда главным событием месяца становится короткая встреча с «хилтоновским» полотенцем, могут, э-э, повлиять на тебя весьма скверно. Потому-то многим путешествующим музыкантам мужского пола хорошо знаком утренний маневр «лапа койота», названный в честь самого практичного животного, который отгрызает собственную лапу, чтобы освободиться из капкана. С другой стороны, я сильно подозреваю, что одноруких женщин по улицам ходит гораздо больше: одурманенные волшебной смесью сигаретного дыма и мерцания свечей, женщина по ошибке принимает беглые комплименты саксофониста за воспитанность, его сброшенный пиджак — за постельное белье, а проснувшись, обнаруживает, что лежит рядом с такой же пьяной скотиной, которую оставила дома.
Мне со случайными подружками всегда везло. В отличие от других, я никогда не ложился в постель с леди, которая потом не оказалась бы таковой, которая уговаривала бы меня нарядиться в кружева или привела к себе, чтобы познакомить (радостно) со своим мужем. Мне также не доводилось внезапно осознавать, что бурный оргазм моей партнерши не что иное, как эпилептический припадок. У договора, заключаемого случайными любовниками, есть одно условие: они не должны встречаться вновь. И мужчина, и женщина обязаны честно выполнять это соглашение. (В этом смысле вести себя непорядочно — значит поступать Очень Гадко, причем это касается обеих сторон. У музыкантов, что характерно, тоже есть чувства.)
Я снова приехал в один из городов Восточной Европы, который, как считал, уже никогда не увижу. В прошлый раз я был здесь в качестве писателя, теперь — как бас-гитарист, участник ежегодного джазового фестиваля. Я уже успел настрадаться от своеобразного проявления эдипова комплекса: я играл в группе американского гитариста Ральфа Таунера — музыканта, у которого я полностью позаимствовал стиль игры и который настолько превосходил меня во всем, что касалось исполнительского мастерства, что я вообще едва осмеливался брать в руки инструмент. Чувствуя себя убожеством, я решил искать спасения в баре.