Собачье сердце (сб.)
Шрифт:
Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги,— упорный человек, настойчивый, все чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился и пел:
— «К берегам священным Нила…»
Январь — март 1925 г.
Москва
[Из творческой истории повести «Собачье сердце»] [12]
‹…› Сюжет новой повести [«Собачье сердце»] не был всецело основан на блестящей выдумке писателя, как может представиться сегодняшнему читателю. С 1921 года научно-популярная печать только и писала об омоложении по методу австрийского физиолога Э. Штейнаха, занимавшегося пересадкой половых желез у млекопитающих.
В 1924 году вышел 2-й сборник статей под редакцией профессора Н. К. Кольцова «Омоложение», почти все журналы стали печатать статьи на эту тему, причем бойкость журналистского тона освещала изложение экспериментов поистине фантастическим светом. Так, автор одной из статей сообщал, что «оперировать стали даже маленькие небогатые города», что оперируют «в далеком Ташкенте и маленькой Вотской области» [13] . Описывалось, как у оперированного животного «окрепли силы, стала светлее и блестящее шерсть, походка отчасти приобрела прежнюю эластичность, во рту появились даже новые белые зубы…» [14] . В другой статье сообщалось об опытах, якобы проделанных самим автором: «Оперировано: два врача, два студента… два интеллигентных пациента и два малоинтеллигентных (!). Такой подбор сделан умышленно, чтобы лучше разобраться в клинических
На экранах появлялись научно-популярные фильмы об омоложении — сначала европейские, а потом и отечественный, в котором, как с удовлетворением сообщалось в печати, «засняты опыты не только с животными, но и с людьми, чем не могут пока похвастаться аналогичные германские фильмы» [17] . Отсюда было уже рукой подать до «похабной», по определению Шарикова, «квартирки» профессора Преображенского.
Хирургическая операция, произведенная профессором, привела к неожиданным результатам. Пытаясь разобраться в них, он берется за изучение краткого, но выразительного описания умершего, у которого был взят гипофиз для операции: тот трижды был судим и трижды оправдан — выручало «происхождение». Гротескная деталь — «в 3-й раз — условно каторга на 15 лет» — дорисовала облик существа социально опасного, но при этом — социально привилегированного.
Этого-то человека профессор «воскрешал» в Шарикове, на такой эффект не рассчитывая и не сразу его осознав. Если ассистент профессора испытывает восторг перед тем, что «скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу», то профессор очень скоро оценивает ситуацию иначе. Когда же под давлением обстоятельств он сам принимает участие в наделении этого существа социальными функциями, сознание личной ответственности за совершившееся со всей силой ложится на его плечи. И повесть катится к развязке.
Не Филипп Филиппович давал полноправную социальную жизнь Климу Чугункину, к ней отнюдь не готовому. Но Шарикову эту жизнь силою вещей дал он, и, наделенный тем даром, который каждому человеку вручен с рождения, сознает ли он это сам или нет,— свободой воли, герой Булгакова решается исправить содеянное…
Литературовед А. В. Чичерин рассказал недавно в своих воспоминаниях о поэтическом объединении «Узел», собиравшемся в 20-е годы в Староконюшенном переулке: «Михаил Афанасьевич Булгаков, очень худощавый, удивительно обыкновенный (в сравнении с Белым или Пастернаком!), тоже приходил в содружество «Узел» и читал «Роковые яйца», «Собачье сердце». Без фейерверков. Совсем просто. Но думаю, что чуть ли не Гоголь мог бы позавидовать такому чтению, такой игре» [18] . Читал Булгаков свою новую повесть и в известнейшем в 20-е годы московском литературном кружке «Никитинские субботники». Долгое время считалось, что чтение это происходило в 1930 году, но удалось установить, что дело было много раньше, сразу по завершении повести (в рукописи дата: «Январь — март 1925 г.»), в марте 1925 года.
7 марта Булгаков читал первую часть повести. На чтение он пришел с Любовью Евгеньевной. Среди присутствующих 45 человек — М. Козырев с Адой Владимировой, София Парнок, Вл. Лидин, Вера Инбер. 21 марта он читал вторую часть. Здесь прозвучали весьма важные слова одного из слушателей, М. Я. Шнейдера: «Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой. Пришло время реализации отношения к происшедшему». Отметив «совершенно чистый и четкий русский язык», выступавший говорил о «силе автора», который «выше своего задания».
Известный в те годы беллетрист и критик Юрий Николаевич Потехин, вернувшийся вместе с А. Н. Толстым в Советскую Россию и быстро ставший активным деятелем Всероссийского Союза писателей (впоследствии безвинно репрессирован), говорил на обсуждении рукописи о месте Булгакова в литературном процессе, об обличительной силе повести: «Фантастика Михаила Афанасьевича органически сливается с острым бытовым гротеском. Эта фантастика действует с чрезвычайной силой и убедительностью. Присутствие Шарикова в быту многие ощутят». Этого и хотел, несомненно, достигнуть автор — описать конкретное социальное явление и показать его угрожающую обществу перспективу.
Потехин, приехавший в Москву из Берлина в августе 1923 года, бросил упрек московским литераторам: «У нас к живым литераторам не умеют подходить. В течение полутора лет М[ихаила] А[фанасьевича] умудрились не заметить». Москвичи, как явствует из неопубликованного протокола заседания, который мы здесь цитируем, обиженно защищались (один из присутствующих отмечал, что «в «Никитинских субботниках» М. А. давно уже отмечен»).
На этом же обсуждении очень талантливым произведением назвал «Собачье сердце» историк литературы, внимательный критик, собиратель книг русских поэтов и библиограф И. Н. Розанов. По-видимому, вскоре после этого он и заполнил карточку на Булгакова для своего «Путеводителя по современной литературе»: «Булгаков Мих. Афанас. Совр. беллетрист, обладающий ярким сатирическим дарованием. В «Записках на манжетах» юмористически изобразил жизнь рус. литераторов в голодные годы. Из других повестей выдаются «Белая гвардия», «Роковые яйца» и «Собачье сердце». В двух последних прибегает к фантастике в духе Свифта». На карточке рукой составителя помечено количество строк, которые выделены им этому имени в «Путеводителе»,— «5 стр.». Но и эти строки увидеть в печати Булгакову не было суждено: карточка осталась в домашнем архиве И. Н. Розанова и благодаря любезности К. А. Марцишевской, вдовы литератора, впервые воспроизводится нами в печати. Она примечательна как моментальная фотография восприятия творчества Булгакова авторитетным литературным экспертом весной 1925 года.
И самим автором, и некоторыми из его слушателей повесть «Собачье сердце» ощущалась как канун гораздо более широких замыслов повествования о современности. Реализация их силою вещей отодвинется вскоре на несколько лет.
Ангарский [19] ознакомился с рукописью еще в середине февраля 1925 года. Вскоре, 25 марта 1925 года, М. Волошин написал ему из Коктебеля о только что прочитанном им в «России» начале «Белой гвардии» Булгакова: «…Как дебют начинающего писателя ее можно сравнить только с дебютами Толстого и Достоевского». Ангарский отвечал ему 20 апреля: «Булгаков прочел Ваш отзыв о нем и был весьма польщен. Я не согласен с Вами в оценке его романа: роман слаб, а сатирические рассказы хороши, но проводить их сквозь цензуру очень трудно. Я не уверен, что его новый рассказ «Собачье сердце» пройдет. Вообще с литературой плохо. Цензура не усваивает линии партии». Дальнейшие события подтвердили его опасения. 2 мая новый сотрудник «Недр» Б. Л. Леонтьев писал от имени Ангарского о задержке рукописи в издательских инстанциях. В этот день Н. С. Ангарский уехал в заграничную командировку, а 21 мая Леонтьев уже сообщал Булгакову: некто Сарычев «заявил, что „Собачье сердце“ чистить уже не стоит. „Вещь в целом недопустима“ или что-то в этом роде». Ангарский, однако, сдаваться не собирался, это видно из последующих писем Леонтьева, к счастью, сохранившихся в архиве Булгакова. Они выразительно рисуют всю историю активных попыток Ангарского довести повесть до печатания, в необходимости которого он был уверен. Последняя его попытка была исчерпана, по-видимому, осенью 1925 года. 11 сентября Б. Леонтьев сообщал Булгакову: «Повесть Ваша „Собачье сердце“ возвращена Л. Б. Каменевым (с 1918 по 1926 год он был председателем Моссовета; Ангарский же был членом исполкома и мог обратиться к нему за помощью.— М. Ч.). По просьбе Николая Семеновича он ее прочел и высказал свое мнение: „Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя“». О характерной реакции Булгакова на эту категорическую устную рецензию можно судить по следующему факту. Полтора года спустя он написал пьесу «Багровый остров» и подчеркнуто, как мы думаем, дал ей подзаголовок — «Драматический памфлет». На сохранившемся рукописном титульном листе [20] — два эпиграфа. Первый из них выписан из статьи «Памфлет» в любимом Булгаковым Энциклопедическом словаре Брокгауза — Ефрона: «Не предполагая в читателе никаких предварительных размышлений и сведений о данном вопросе, памфлетист обращается
Здравый смысл — на нем-то и не уставал настаивать Булгаков. Он не выдавал его за самый высокий уровень умствования, но был уверен, что сойти с его почвы губительно. Выразителем этого здравого смысла и явился в повести Преображенский. Невозможно его оспорить, когда он кричит Шарикову: «Вы стоите на самой низшей ступени развития… вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо… и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости…»
Автор повести не брал на себя более того, чем он брал,— он не предлагал своих программ переустройства общества. Подобно Чехову, он только ставил диагноз, как ставил его в молодые годы своим больным. Он утверждал — нельзя, вернувшись к феодальной древности, сделать «происхождение» человека главным критерием его социальной дееспособности, снимая личную его ответственность. Он протестовал против сентиментального заискивания интеллигенции перед теми, кто наделялся атрибутами простого человека; в сущности,— от этого нового культа не выигрывал никто из членов общества. Не будем преувеличивать роли литературы в жизни общества — если бы повесть была своевременно напечатана, вряд ли она что-либо изменила, хотя, может быть, кого-то и отрезвила. Но важно отметить, что диагноз писателя оказался точным. Многие ровесники Клима Чугункина, люди, всю жизнь гордившиеся отсутствием университетского образования и удачным социальным происхождением, подчеркивавшие эти пункты в своих биографиях, печатавшихся в газетах, ушли с общественной арены, оставив на местах своего хозяйничанья ту самую «разруху», о которой столь страстно говорится в повести.
Рукопись повести 7 мая 1926 года забрали при обыске (Л. Е. Белозерская рассказывает в своих воспоминаниях, как в тот момент, когда стали переворачивать кресла и протыкать их спицей, Булгаков сказал: «„Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю“.— И на нас обоих напал смех. Может быть, и нервный»). Мы предполагаем, что этот эксцесс имел отношение не столько к самому Булгакову, сколько к печатавшему его «Белую гвардию» редактору журнала «Россия» И. Г. Лежневу, у которого произвели обыск на другой день, после чего он был выслан на три года за границу [21] . Для Булгакова же, насколько нам известно, событие прямых последствий не имело. После нескольких его заявлений в ОГПУ повесть была ему возвращена, и один из двух машинописных с собственноручной авторской правкой ее экземпляров, хранящихся с 1970 года в архиве М. Булгакова в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина,— именно тот, что удостоверяется надписью, сделанной рукой Булгакова синим карандашом (он любил делать пометки цветными карандашами) на первом листе машинописи.
В архиве Н. С. Ангарского, еще раньше оказавшемся в том же хранилище бывшего Румянцевского музея, по соседству с архивом Булгакова вот уже несколько десятилетий лежит под шифром ф. 9, 3.214 еще один, третий, экземпляр повести со следами авторской работы и с немногими редакторскими пометками того, кто шестьдесят с лишним лет назад так страстно стремился ее напечатать.
Рисуя в «Собачьем сердце» гениального экспериментатора-биолога, Булгаков отдавал дань первому — неосуществившемуся — варианту своей биографии. Работа медика всегда казалась ему «блестящей» (это было именно его слово). Но к середине 20-х годов его творческая мысль выходила уже за контуры и этой фигуры, и жанра сатирической повести о современности. Есть основания считать, что уже во время завершения повести «Роковые яйца» у Булгакова складывался новый обширный замысел: вслед за третьей повестью приступить ко второму роману. Неудача с «Собачьим сердцем», видимо, задержала реализацию замысла романа «Мастер и Маргарита» (в первой редакции, во многом отличной от последующих) на три года. Эти годы были отданы не прозе, а драматургии.
Сегодняшний молодой читатель прочтет некоторые страницы повести как обращенные к нему лично. «На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками» — эти слова из «Собачьего сердца» можно было бы вывесить в виде лозунга или девиза в любом месте, где обучается молодежь. Внимательный читатель оценит и то, что профессор остается с Шариковым на «вы» вплоть до самой последней реплики, к нему обращенной. Его ассистент готов временами убить Шарикова, но на язык его не перейдет ни в коем случае. «Вот все у вас, как на параде…— обвиняет Шариков своих хозяев,— „извините“, да „мерси“, а так, чтобы по-настоящему,— это нет». Для Булгакова этот парад был существенно важен в его личном поведении: на нем он настаивал и в своем творчестве, иногда позволяя себе обращаться к читателю почти дидактически. Он был уверен, что сохранность важнейших опор общества в большой мере зависит от того, сумеют ли члены этого общества понять культурную ценность этого парада.
Многое оказалось угаданным Булгаковым, как это и бывает с большими художниками, на десятилетия вперед. Энергичные монологи профессора Преображенского о «разрухе», ее корнях, об общественной важности того, чтобы люди занимались в первую очередь своим делом, и сегодня бьют в точку. Повесть, пережив в 60—70-е годы вторую волну общественного интереса к ней, была опубликована в 1987 году, не утратив актуальности. ‹…›
12
Фрагмент из послесловия М. О. Чудаковой в кн.: Б у л г а к о в М. А. Собачье сердце // Сочинения: Роман. Повести. Рассказы.— Мн.: Маст. літ., 1989.— С. 403—431.— Libens.
13
В а с и л е в с к и й П. М. Новое об операции омоложения // Звезда. 1924. № 5. С. 195.
14
Там же. С. 198.
15
Проф. Ш и п а ч е в. Пересадка половой железы в связи с работами проф. Штейнаха по омоложению и продлению личной жизни // Сибирские огни. 1923. № 1-2. С. 197, 199, 200.
16
П о л т а в с к и й И. Наши ученые // Веч. Москва. 1926. 12 февр.
17
Жизнь искусства. 1924. № 34 (19 авг.). С. 24.
18
Ч и ч е р и н А. В. Сила поэтического слова. М., 1985. С. 271.
19
Н. С. Ангарский — редактор литературно-художественных сборников «Недра», в которых увидели свет повести Булгакова «Дьяволиада» и «Роковые яйца».— Libens.
20
Рукописный отдел Литературного музея. Ф. 127.
21
См. об этом во вступительной статье к публикации главы из романа «Белая гвардия» (Новый мир. 1987. № 2. С. 140).
Первые публикации [повести «Собачье сердце»] — в русскоязычных зарубежных журналах (ФРГ, Англия, 1968). Первое отдельное издание (наиболее исправное, восходящее к авторским рукописям, находившимся в то время у Е. С. Булгаковой): Собачье сердце. Париж, 1969.
Первая отечественная публикация — Знамя. 1987. № 6 — по тексту парижского издания с рядом текстологических изменений. Печатается по этому тексту с воспроизведением посвящения по авторским рукописям. При подготовке журнальной публикации повести администрация отдела рукописей ГБЛ отказала нам в просьбе сверить тексты по этим рукописям, ранее, в 70-е годы, нами же обработанным (см. об этом: Лит. газ. 1987. 14 окт.).
В архиве писателя хранятся два автографа рукописи повести «Собачье сердце» (ГБЛ, ф. 562, 1.15—16. Машинопись с авторской правкой). Третья рукопись хранится в фонде редактора журнала «Недра» Н. С. Ангарского (Ф. 9, 3.214. с подзаголовком «Чудовищная история»).