Собачий Рай
Шрифт:
Осокин поднял руки к лицу, покрутил кистями. Руки как руки. Ничего особенного.
— Интересно, — пробормотал он. — Откуда такие выводы?
— У вас дорогие часы, но вы их носите на свободном браслете, так, чтобы болтались. Это дурной тон. На пальцах три печатки. Разумеется, золотые.
— Ну не медные же мне носить, — не без смущения хмыкнул Осокин.
— Мужчине ни к чему столько украшений, если, конечно, он не пытается произвести впечатление на окружающих. Галстук классический, однако булавка слишком велика, да к тому же в ней еще и вызывающе крупный камень. Это, знаете ли, стиль дешевых латиноамериканских жиголо.
— А вы видели латиноамериканских жиголо? — все больше
— В свое время была возможность, — кивнула девушка. — Насчет машины… На меньшее ведь вы не согласитесь, верно? Автомобили попроще — не для вас.
— Да нет, дело не в этом. Просто «Мерседес» — хорошая машина…
Осокин не собирался оправдываться перед кем-либо, и уж тем более перед слепой стюардессой, но это получилось само собой. Он и сам удивился, услышав в своем голосе извиняющиеся нотки.
— На какой модели вы ездите?
— Ну… Какое это имеет значение?
— И все-таки? На «шестисотом»?
— Предположим. Но ведь, насколько мне известно, иметь хорошую машину ни законом, ни морально-этическими нормами не возбраняется?
— Какие слова. — Наташа покачала головой и засмеялась. Зло и обидно. — «Морально-этические нормы»… С ума сойти. У вас очень хороший и, должно быть, очень дорогой костюм. Я права?
— Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы это понять, — промямлил Осокин.
— Сколько стоит ваш костюм? Тысячи две долларов?
— Почти четыре.
— Прекрасно. И сколько у вас таких костюмов?
— Ну, шесть… Какое это имеет значение?
— Вы — новичок в бизнесе. Причем новичок неосмотрительный, не желающий замечать очевидных, но неудобных вещей. — Наташа продолжала улыбаться, но улыбка была холодная, отстраненная. — Бизнес, судя по всему, тоже не ваш. Для новичка вы слишком роскошны. Скорее всего, вы — «прикормленный» сотрудник. Очевидно, ваши наниматели сознательно продвигают вас, планируя в нужный момент повесить на вас все грехи фирмы. Вы ведь быстро продвинулись? — Осокин кашлянул. Он действительно вознесся на место вице-президента довольно быстро, но склонен был оправдывать удачную карьеру исключительно собственной оборотистостью, исполнительностью и предпринимательским даром. — Я так и думала. Вывод: вы не только чванливый, но еще и недалекий человек. Что же касается меня… Мне вы совершенно не интересны. Уж извините.
Осокин молчал не меньше минуты. Он просто не знал, что ответить. За время своей работы в банке он настолько привык к покладистости девушек, что столь резкий отпор со стороны слепой стюардессы поверг его в нокаут.
— Вот как? — наконец зло спросил он. — Ну, раз уж мы разобрали мою скромную персону до косточек, может быть, поговорим теперь о вас? — Наташа сразу напряглась. Кровь отхлынула от ее щек, хотя безжизненная улыбка, как приклеенная, висела на губах. — Симпатичная девушка, вереница ухажеров, скорее всего завидный избранник, блестящая карьера, могучие перспективы. Жизнь прекрасна и удивительна. И вдруг, бах! — Осокин хлопнул в ладоши. — Несчастный случай. Она слепнет. Ее жизнь, вместе с женихом, карьерой и перспективами, летит в мусорное ведро. — Осокин усмехнулся не менее зло, чем только что Наташа. — И тогда общительная и веселая девушка замыкается в себе, отгораживается от всех ледяной стеной, а если кто-то пробует достучаться до нее — отвечает ядовитым шипением и увесистыми затрещинами. Изредка — заслуженными, но чаще злыми и беспочвенными. И это не оттого, что ей неприятны люди, а оттого, что ее пугает встреча с миром в новом качестве. Она боится нарваться на насмешку, издевку, последующее равнодушие и сломаться окончательно. Она убеждает себя в том, что никому не нужна и не интересна. И что если кто-то идет с ней на контакт, то это лишь затем, чтобы использовать ее в качестве экзотического сексуального партнера. Что-то вроде резиновой куклы. Но ей очень хочется, чтобы кто-нибудь разглядел за трагично-красивой внешностью тонкую ранимую душу и полюбил ее именно за это. А парадокс ситуации в том, что единственная причина, по которой кому-нибудь может захотеться это сделать, — ее внешность. — Осокин наклонился вперед. — Вот и все. И мне не надо ощупывать ваши руки, рукава плаща или платья, чтобы понять это. И недалекость с чванством мне не помешают.
Наташа все еще продолжала улыбаться, но губы у нее стали серые, пересохшие. Несколько секунд она стояла неподвижно, повернувшись к Осокину, и у того на несколько мгновений возникло впечатление, что девушка смотритему прямо в глаза.
— Пошел вон, — все с той же безжизненной улыбкой сказала она.
«Вот и познакомились, — подумал Осокин. — Ужин при свечах, романтика и все такое… Отменно провели вечерок, нечего сказать».
— И больше никогда не подходи ко мне, — добавила девушка.
Осокин кивнул, развернулся на месте и зашагал к выходу. Широко и быстро. Ему и самому не терпелось покинуть магазин. Чувствовал он себя первостатейной скотиной, и хотя Наташа «врезала ему по зубам», но ведь большая часть из того, что она сказала, было вполне справедливым, чего там. Можно научиться обманывать других, но себя-то не обманешь. А вот то, как повел себя он… Наташа подобного не заслуживала.
На выходе ему заступил дорогу охранник.
— Прошу прощения… Вы забыли оплатить…
По костюму и плащу он понял, что имеет дело не с банальным магазинным вором. А что человек забыл… Так мало ли что могло случиться? Позвонили на мобильник, мол, неприятность. Вот и пошел человек. Побежал. Не по злому умыслу, по рассеянности.
Осокин покрутил в руках коробку. Черт, и верно… Забыл. Дьявол ее разбери, эту коробку. Ладно. Хорошо еще, в кассах очередей практически нет. Он встал в крайнюю. Перед ним стояли двое — мужчина в сером отличном плаще с парой салатных судочков и деваха лет двадцати с бутылкой «Фейри» и коробочкой краски для волос. Она старательно и очень выразительно жевала жвачку. Прическа у девицы была замысловатая, окрашенная во все цвета радуги, перьями. Мужчина в плаще расплатился, положил судочки в пакет. При этом он все косился на девицу. Может быть, хотел «снять», а может, напротив, не одобрял.
Рассчитываясь, девица вывалила на прилавок груду мелочи и ворох скомканных бумажек достоинством по пять и по десять рублей.
— Я заплачу, — предложил «плащ».
Пестрая девица безразлично пожала плечами, равнодушно отвернулась. «Плащ» достал из кармана пухлый бумажник, демонстративно выудил из него новенькую пятисотрублевую купюру, положил на пластиковую тарелочку.
Продавщица пробила чек, отсчитала сдачу. Девица принялась сгребать мелочь и купюры в карман невероятно обтягивающих джинсов. Осокин даже подивился, как она может в них вообще двигаться.
«Плащ» стрельнул в пеструю многозначительным взглядом и направился к дверям. Там он едва не налетел на выходящую женщину, толкающую перед собой тележку с покупками. Мужчина еще раз оглянулся на пеструю девицу. Видимо, прикидывал запасной вариант — «дама с тележкой».
Осокин протянул кассирше коробку.
— Она открыта.
— Ничего страшного, — улыбнулась продавщица.
Приятно. Сервис здесь получше, чем в обычных магазинах.
Впрочем, в час пик можно было нарваться и здесь. Осокин оглянулся, отыскивая взглядом Наташу. Не нашел. Очевидно, она все еще стояла там, где он ее оставил. У конфетных рядов.