Собеседники на пиру. Литературоведческие работы

Венцлова Томас

Другая существенная тема «Литовского ноктюрна» — тема границы — также разнообразно модулируется от начала к концу вещи [450] . Мы замечали, что граница между «пространством адресанта» и «пространством адресата» вначале предстает как море, затем как стекло (зеркало) [451] . Тема зеркала (амальгамовой лужи, строка 117) ведет к теме двойника, разработке которой посвящен параграф IX. Ср. строки 112–114:

450

Категория границы у Бродского почти всегда подчеркивается и в чисто структурном плане, о чем мы отчасти уже говорили. Ср. в этой связи: Жолковский А. «Я вас любил…» Бродского: интертексты, инварианты, тематика и структура // Поэтика Бродского… С. 39 и след, (переиздано в кн.: Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М.: Наука, Издательская фирма «Восточная литература», 1994. С. 205–224).

451

К той же теме, кстати, относятся на первый взгляд нейтральные детали — занавес в местном театре (строка 57) и занавеска из тюля (строка 62). Театр в параграфе V — один из многочисленных намеков

на бытовые обстоятельства адресата, который тогда служил завлитом в театре провинциального города Шяуляй.

Мы похожи; мы, в сущности, Томас, одно: ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи.

«Близнечный миф», развиваемый в стихотворении, восходит к «Литовскому дивертисменту». Там уже шла речь о зодиакальном знаке Близнецов. На обсерватории Вильнюсского университета есть ряд старинных барельефов, изображающих знаки Зодиака; самый запоминающийся среди них — именно Близнецы (Кастор и Поллукс). Здесь «проступающий в Касторе Поллукс» (с. 124) соотносится с адресантом и адресатом [452] . Дело, по-видимому, не только (и не столько) в том, что адресат сходен с автором по роду занятий и судьбе. Автор, в сущности, встречается с самим собой, но в другом временном измерении, до эмиграции — и, может быть, в предвидении эмиграции. Граница оказывается чертой не только в пространстве, но и во времени. Расстояние между зеркальными двойниками непреодолимо: Литва, родина, прошедшая жизнь описываются как зазеркалье [453] .

452

Имя адресата Томас, кстати, означает «близнец».

453

«Зеркальность» в стихотворении присутствует и на формальном уровне. Кроме зеркальной симметрии параграфов привлекает внимание то, что многие из них представляют собой «двойчатки», начинаясь сходным или одинаковым образом. Ср.: III и V («Поздний вечер в Литве» — «Поздний вечер в Империи»), XII и XIII («Полночь. Сойка кричит» — «Полночь в лиственном крае»), XIV и XV («Призрак продит по Каунасу» — «Призрак бродит бесцельно по Каунасу»), а также VII и XVI («Вот откуда твои» — «Вот откуда пера»). Отметим также «зеркало, вставленное в строку» — слоговый палиндром безликий ликбез (строка 318).

Стоит присмотреться к этому описанию Литвы. Оно насыщено и даже перенасыщено реалиями, деталями литовского быта, но при этом странно двоится и мерцает. По словам Михаила Лотмана, «поэт воспевает не эмпирически реальную страну, а некий ментальный образ, отложившийся в его памяти» [454] . Следует добавить, что в этом ментальном образе объединяются разные хронологические пласты — время растекается, становится расплывчатым. Сначала изображена бедная деревня в Жемайтии (это западная, приморская часть Литвы, говорящая на особом диалекте, всегда наиболее упорно сопротивлявшаяся имперским попыткам подавить ее религиозное и культурное своеобразие). Однако это не колхозная Жемайтия 70–80-х годов, а Жемайтия до Второй мировой войны: запоздалый еврей, который по брусчатке местечка гремит балаголой (строки 27–28), — фигура, совершенно немыслимая в Литве после Холокоста. В этом же параграфе впервые появляется еще одна важнейшая сквозная тема «Литовского ноктюрна» — тема письменности (письма), сопряженная с темой религии: «Из костелов бредут, хороня запятые / свечек в скобках ладоней» (строки 19–20) [455] . Для читателя, знакомого с историей Литвы, это место стихотворения ассоциируется с еще более ранней эпохой — периодом так называемой «борьбы за письменность» (1865–1904), когда книги — прежде всего молитвенники, — напечатанные латиницей, доставлялись в Литву контрабандой.

454

Лотман М. Ю. Балтийская тема в поэзии Иосифа Бродского // Slavica Helsingiensia 11: Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia III: Проблемы русской литературы и культуры / Под ред. Л. Бюклинг и П. Песонена. Helsinki, 1992. Р. 238.

455

Именно эти строки, как особо характерные для Бродского, процитировал секретарь Шведской академии Стуре Аллен в своей речи при вручении Бродскому Нобелевской премии 10 декабря 1987 года.

Параграф IV поворачивает тему пересекаемой границы по-новому. В строке 47 поминаются погибшие летчики Дариус и Гиренас [456] . С их упоминанием впервые возникает мотив границы между государствами [457] — причем такой границы, которую невозможно (во всяком случае, смертельно опасно) перешагнуть. Граница Империи напрочь разделяет автора и его молчащего собеседника, настоящее и прошлое, Новый Свет и Литву. Немедленно появляется и само слово Империя (в первой строке следующего параграфа). Отметим контраст: «Поздний вечер в Литве» (строка 18) — «Поздний вечер в Империи, / в нищей провинции» (строки 49–50). Сначала дан намек на границу царской России, которая проходила по Неману. Перейдя его, Наполеон некогда взял Ковно (Каунас), с чего и началась война 1812 года (в 1915 году то же сделал кайзер Вильгельм II). Ср. строки 51–53:

456

Стяпонас Дариус (Дарюс) и Стасис Гиренас — американские авиаторы, литовцы по происхождению, которые в июле 1933 года пересекли Атлантику на маленьком и плохо оборудованном самолете, направляясь из Нью-Йорка в Каунас, но погибли на тогдашней германской территории. Упорно держится (видимо, ошибочное) мнение, что они были сбиты гитлеровцами. Дариус и Гиренас стали национальными героями Литвы (они не забыты и в Америке). Остатки их самолета хранятся в каунасском военном музее. Эта история произвела немалое впечатление на Бродского — одно время он даже собирался написать о полете двух литовцев поэму. Весьма любопытно мнение польской исследовательницы Ядвиги Шымак-Рейферовой о том, что упоминание Дариуса и Гиренаса ведет к теме Линдберга (пересекшего Атлантику шестью годами раньше) и тем самым к «Поэме воздуха» Цветаевой. См. Szymak-Reiferowa J. Czytajac Brodskiego. Krak'ow: Wydawnictwo Uniwersytetu Jagiello'nskiego, 1998. S. 198 sqq.

457

Ср. слово кордонов (строка 42).

Вброд перешедшее Неман еловое войско, ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет.

Но почти сразу следует деталь, безошибочно указывающая на Советский Союз послесталинского времени, — бутылка водки «на троих» (строки 58–60):

И выносят на улицу главную вещь, разделенную на три без остатка… [458]

458

Алкоголизм —

еще одна из сквозных тем «Литовского ноктюрна». Она проводится в юмористически-кощунственном ключе. Религиозные мотивы (рана, в которую вложил персты небесный покровитель адресата, апостол Фома; Богоматерь с младенцем; пророк Исайя), преломленные в культурных текстах (литовская народная скульптура; «Пророк» Пушкина), преподносятся — как часто бывает у Бродского — пародийным и шокирующим образом. См.: строки 109–111: «чтоб вложить пальцы в рот — в эту рану Фомы — / и, нащупав язык, на манер серафима / переправить глагол»; строки 145–150: «в сырой конопляной / многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди / Мать-Литва засыпает над плесом, / и ты / припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной, / пол-литровой груди». (Стоит заметить, что отождествление бутылки с материнской грудью отсылает к Фрейду.)

Далее речь идет уже о Литве во вполне конкретную эпоху — ту, в которую пишется стихотворение. Деревенский вневременный пейзаж сменяется городским, советизированным. Впрочем, некоторое «двоение», размытость времени и пространства всё же остается. Сохраняются намеки на царскую Россию: ср. характерные предреволюционные слова — «в губернии цвета пальто» (строка 184), «на певца усмиренных пейзажей» (строка 333). Современный ресторан оказывается «литовской корчмой» (строка 106) — т. е. «корчмой на литовской границе» из пушкинского «Бориса Годунова». Появляется средневековый правитель Литвы, князь Витовт (Vytautas), упоминавшийся и в «Литовском дивертисменте», причем он пытается пересечь границу, направляясь к шведам (строки 174–175) — ситуация, отсылающая к значительно более поздним временам [459] . Квартира адресата находится в Вильнюсе, но призрак, разговаривающий с ним, бродит по Каунасу [460] . Однако непроницаемая граница, отделяющая Литву от мира и прошлое поэта от его настоящего, описывается однозначно (строки 154–159, 189–191):

459

Тема обыграна еще в одном отношении: «Витовт, бросивший меч и похеривший щит» (строка 173) — юмористический намек на щит и меч, эмблему КГБ.

460

В стихотворении фигурируют «классические» каунасские реалии, хорошо знакомые как автору, так и адресату: собор и кафе «Tulp'e», находящиеся на центральной улице города, Laisv'es aleja (Аллея свободы).

Там шлагбаумы на резкость наводит верста.  Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта. Там с лица сторожа моложавей. Минувшее смотрит вперед настороженным взглядом подростка в шинели и судьба нарушителем пятится прочь… …железо, плюс обутый в кирзу человек государства.

Это граница тоталитарной «сверхдержавы» (строка 143), того мира, «где ничто не меняется» (строка 152), — мира, едва ли не главным символом которого была Берлинская стена. Даже описание звездного неба (строки 107–108) или взаимоотношений адресанта и адресата (строка 123) даются в терминах, отсылающих к опыту жизни в советской империи:

…до лица, многооко смотрящего мимо, как раскосый монгол за земной частокол… [461] Мы — взаимный конвой… [462]

Было бы заведомым упрощением интерпретировать все эти образы только политически (хотя этот уровень интерпретации и существен). Речь, как обычно у Бродского, идет прежде всего об одиночестве, отчаянии, утрате связи с мировым целым, бытии перед лицом смерти, о пограничной ситуации, как сказал бы философ-экзистенциалист [463] .

461

Ср. к той же «евразийской» теме: татарва (строка 163), печенегом (строка 169).

462

Ср. соглядатай (строка 216).

463

Кстати говоря, призрак связан с темой границы тем, что находится на границе между живыми и неживыми, сном и явью, ночью и днем (ср.: строки 132–134, 162–169).

Здесь возникает характерное противопоставление двух муз — «новой Клио, одетой заставой» (строка 228), и «обнаженной Урании» (строка 230) [464] , т. е. истории, которая оборачивается несвободой и гибелью, и поэзии, сопряженной с мировой пустотой, но превозмогающей эту пустоту в творческом акте [465] . Это возвращает нас к третьей основополагающей теме «Литовского ноктюрна», заданной с параграфов II и III, — теме речи, а также письма.

464

Это противопоставление развито в стихотворении 1982 года «К Урании», которое дало название русскому («Урания», 1987) и английскому («То Urania», 1988) сборникам Бродского: «Оттого-то Урания старше Клио». Ср. также перекличку строк 278–279 «Литовского ноктюрна» («У всего есть предел: / горизонт — у зрачка, у отчаянья — память…») и первой строки «К Урании» («У всего есть предел: в том числе у печали»).

465

В этом справедливо усматривается родство Бродского с акмеистами (прежде всего с Мандельштамом), хотя нигилизм у Бродского более педалирован.

Тема эта развивается в параграфах VI–VIII. В них, в частности, как адресант, так и адресат описаны — и противопоставлены — в терминах письма и грамматики (строки 84–97):

Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза на пути к запятой. Вот откуда моей, как ее продолжение вверх, оболочки в твоих стеклах расплывчатость, бунт голытьбы ивняка и т. п., очертанья морей, их страниц перевернутость в поисках точки, горизонта, судьбы. Наша письменность, Томас! с моим, за поля выходящим сказуемым! с хмурым твоим домоседством подлежащего! Прочный, чернильный союз, кружева, вензеля, помесь литеры римской с кириллицей… [466]

466

Ср. далее: «наши оттиски» (строка 100).