Собеседники на пиру. Литературоведческие работы

Венцлова Томас

Грамматический уровень в обоих случаях служил только планом выражения для глубинной семантической контроверзы. Стремление нейтрализовать (или трансцендировать) оппозицию «мужское / женское» — и одновременная невозможность этого достигнуть в пределах данного культурного кода — приводили к особому внутреннему напряжению, которым отмечены и «павловский», и «цветаевский» тексты [647] . Именно это напряжение в значительной степени определяет их своеобразие, богатство и поэтический интерес.

647

Это напряжение относится и к «тексту биографии» — по крайней мере, в случае Цветаевой: ср. обсуждение проблемы в ее эссе «Письмо амазонке».

Можно говорить о «культурно-психологическом андрогинизме» женщины-поэта [648] , ведущем к определенной дисгармоничности ее отношений с окружающим миром (и, в частности, с любовными партнерами). «Женского вопроса в творчестве нет: есть женские, на человеческий вопрос,

ответы…» [649] , — писала Цветаева в 1925 году. Однако в этих «женских ответах» и у Цветаевой, и у ее предшественницы присутствует некий мужской элемент. Ср., например, стихи Павловой «К С. К. Н.» (1848):

648

См. Козлов С. Л. Любовь к андрогину: Блок — Ахматова — Гумилев // Тыняновский сборник: Пятые тыняновские чтения. Рига: Зинатне, М.: Импринт, 1994. С. 167–168.

649

Цветаева М. Избранная проза… Т. 1. С. 199.

Да, собиралася сначала Весьма усердно, как всегда, Я к вам писать — и не писала; Но где же грех? и где беда? Ужель нельзя нам меж собою Сойтися дружбою мужскою?

Адресат этого стихотворения неизвестен (кстати, из текста не может быть установлено, мужчина это или женщина). Характерно и то, что Павлова подчеркивает здесь свои «мужские» интересы, например к политике:

Не спрашивать про сейм немецкий, Давно стоящий на мели; Не знать о вспышке этой детской; С которой справился Радецкий; О всем, что близко и вдали…

Сходные примеры легко найти и у Цветаевой — скажем, в стихотворении «Так, в скудном труженичестве дней…» (1922):

Но может, в щебетах и в счетах От вечных женственностей устав — И вспомнишь руку мою без прав И мужественный рукав. Уста, не требующие смет, Права, не следующие вслед, Глаза, не ведающие век, Исследующие: свет.

И Павлова, и Цветаева связывают эту специфичность культурной роли и проистекающую из нее двойственность с невозможностью счастья в любви. Их постоянные темы — любовная распря, столкновение, дуэль; преодоление чувства волевым усилием; самоотречение во имя долга; гордое ожидание беды; исследование мира и самоисследование, ведущее к повышенному ощущению собственного достоинства, но и к трагическим выводам; горькая насмешка над партнером. Темы эти в значительной степени восходят к романтическим топосам (причем романтизм Павловой и модернизм Цветаевой здесь взаимно освещают друг друга), но окрашены особой андрогинной семантикой: поэт берет на себя традиционно «мужскую» роль:

Гляжу в лицо я жизни строгой И познаю, что нас она Недаром вечною тревогой На бой тяжелый звать вольна… («Дума», ноябрь 1843) Все верности, — но и в смертный бой Неверующим Фомой. («Так, в скудном труженичестве дней…») Как игрок ожидала упорный День за днем я счастливого дня. ……………………………… Изменяет ли твердый мне дух? («О былом, о погибшем, о старом…», 1854) На всякую муку иду не упрямясь: Терпенье солдатское есть! («Есть в стане моем — офицерская прямость…», 1920)

Рассмотрим более подробно случай, когда в цветаевских стихах прослеживается подтекст, восходящий к Павловой, причем именно в ее андрогинной роли. Речь идет о стихотворении «Мы странно сошлись. Средь салонного круга…» (1854) — возможно, лучшем из так называемого «утинского цикла». Приведем его текст:

Мы странно сошлись. Средь салонного круга, В пустом разговоре его, Мы словно украдкой, не зная друг друга, Свое угадали родство. И сходство души не по чувства порыву, Слетевшему с уст наобум, Проведали мы, но по мысли отзыву И проблеску внутренних дум. Занявшись усердно общественным вздором, Шутливое молвя словцо, Мы вдруг любопытным, внимательным взором Взглянули друг другу в лицо. И

каждый из нас, болтовнею и шуткой Удачно мороча их всех, Подслушал в другом свой заносчивый, жуткой Ребенка спартанского смех. И свидясь, в душе мы чужой отголоска Своей не старались найти, Весь вечер вдвоем говорили мы жестко, Держа свою грусть взаперти. Не зная, придется ль увидеться снова, Нечаянно встретясь вчера, С правдивостью странной, жестоко, сурово Мы распрю вели до утра. Привычнее все оскорбляя понятья, Как враг беспощадный с врагом, — И молча друг другу, и крепко, как братья, Пожали мы руку потом.

Стихи эти характерны и своей основной темой любви-вражды, любви-агона (при глубинном родстве душ), и дополнительными, связанными с ней мотивами (страдание, героически преодолеваемое обоими партнерами; чуждость обоих окружающему пошлому миру, вызов, бросаемый его «понятьям») [650] . При этом род партнеров можно установить только по внетекстовым данным: исходя из самого текста, легко было бы предположить, что речь идет о двух мужчинах (ср.: «и каждый из нас… подслушал в другом»; «как враг беспощадный с врагом»; «как братья»; ср. также употребление слова ребенок, нейтрализующего оппозицию «мужское / женское»). Все эти черты павловского стихотворения принадлежат к числу основополагающих и в поэзии Цветаевой. Более того, оно откликнулось в цветаевском творчестве многократным эхом. Прежде всего следует отметить мотив «спартанского ребенка» (речь идет об известной легенде, рассказанной Плутархом: мальчик-спартанец спрятал под своей одеждой украденного лисенка и не выдал себя, когда зверек глодал его внутренности) [651] . Как заметила уже С. Полякова, Цветаева отсылает к Павловой в стихах «Есть имена, как душные цветы…» (1915), посвященных Софии Парнок («Зачем тебе, зачем / Моя душа спартанского ребенка?») [652] . Но это не единственный случай. Тот же мотив подхвачен и развит в стихотворении «Ш смех и нй зло…» из цикла «Комедьянт» (1916):

650

Подтекстом для Павловой здесь, вероятно, служит стихотворение Ростопчиной «Ссора» (1838); оно было напечатано лишь в 1856 г., но могло быть известным Павловой в рукописи. Характерно, что Павлова инвертирует ситуацию, описанную поэтессой-соперницей (ср. первую строфу у Ростопчиной, с небольшим изменением повторенную в конце ее текста: «Все кончено навеки между нами… / И врозь сердца, и врозь шаги… / Хоть оба любим мы, но, встретившись друзьями, / Мы разошлися как враги!»).

651

Ср. в поэме «Кадриль» (между 1843 и 1859): «И горе помысла немого / Смеясь, быть может, и шутя, / Скрывали все, как зверя злого / Лакедемонское дитя!».

652

См. Полякова С. Op. cit. С. 120–121.

Этому сердцу Родина — Спарта. Помнишь лисенка, Сердце спартанца? — Легче лисенка Скрыть под одеждой, Чем утаить вас, Ревность и нежность!

В стихотворении «Помни закон…» (1922) мотив оказывается сплетенным с рядом других, имеющих соответствия в тексте Павловой:

Легонькой искры хруст, Взрыв — и ответный взрыв. (Недостоверность рук Рукопожатьем скрыв!) ……………………………… В небе мужских божеств, В небе мужских торжеств! ……………………………… В небе спартанских дружб!

Ср. также: «твое железное спартанство» («П. Антокольскому», 1919). Ср. и другие показательные совпадения с павловским текстом: «…в шутливом тоне / …Уже предвкушая стычку / …Не зная, что делать, если / Вы взглянете мне в лицо» («Могу ли не вспомнить я…», 1915); «Взглядами перекинулись двое. / …Силою переведались души» («Не колесо громовое…», 1925); «…этот бой с любовью / Дик и жестокосерд» («Балкон», 1922); «…Мы с тобою — неразрывные, / Неразрывные враги» («Молодую рощу шумную», 1917); «Брат, но с какой-то столь / Странною примесью / Смуты…» («Брат», 1923); «Точно два мы / Брата, спаянные мечом!» («Клинок», 1923); «В братственной ненависти союзной» («Не суждено, чтобы сильный с сильным…», 1924); «И — сестрински или братски? / Союзнически: союз! / — Не похоронив — смеяться! (И похоронив — смеюсь.)» («Поэма Конца», 1924); «Враг ты мой родной!» («Маяковскому», 1930) и т. д.