Собирание игры. Книга третья. Петушки-Зазеркалье
Шрифт:
– Брось! У тебя замечательнейшая жена! Объясни! – по-пацански надеясь «разрулить» этот якобы простой вопрос, говорил Гоша – Поймёт… – но тут же (как большой и настоящий писатель!) предложил сочинить «ход» – Нет! Раз уж нас «окружают офицеры ГРУ», будем искать выход… Таак… Вот! Блюдо «по-резидентски»: тебе позвонили из… Загреба. Там конкурс молодых… музыкантов. Именно в эти дни… Заболел почётный глава жюри… Просят тебя прилететь… Умоляют! Уже оплатили! И гонорар обещают!
– Давай-ка скромнее… ври… Сочиняй… Впрочем – «внушает»… – задумался Черский, – Пусть едет одна… Сейчас одна…
Они прогулялись по лощине. Поплавали в море. Ах, это полночное купание! В основном молчали, изредка обменивались репликами… Молча поднимались наверх, домой. Каждый думал о своём… Спустившаяся ночь располагает к тишине, к созерцательности, к ощущениям чего-то вечного…
Видимо там, наверху, далеко в космических туманностях, есть нечто такое, таинственное и воистину «возвышенное», что спускается к людям только ночью, одаривая покоем. Обнимая, точно что-то очень дорогое и нежное, но спрятанное в течении дня глубоко, про запас, «на потом»… Все потом, всё потом… Ведь днём следует трудиться, да с потом… Трудиться-суетиться…
Мужчины смотрели на светящийся «овальный кабинет» наверху. Свет там не был погашен, а поднявшийся (вдруг!) ветер выбросил из открытых окон бело-голубые шторы. Серебристая крыша в купе с этим «кабинетом» напоминали собирающийся приземлиться в ущелье НЛО. Или нет! Крыша-птица, исполинская, держащая в когтях этот светящийся эллиптический цилиндр, словно собиралась сбросить его в чернеющую грозовой тенью лощину. Да – собиралась гроза! Та – Булгаковская! Вот уже молнии-стилеты блеснули. Да – как убийца из-за угла!
А может это мессир Воланд, друг всех начинающих и погибающих Мастеров подлетел? На помощь! Может и так… По крайней мере иногда парящие шторы очерчивали двойную «В» – «W».
Друзья еле успели забежать в дом, закрыть окна. Огненные небесные мечи яростно резали мглу, а грохот грома напоминал людям, кто здесь хозяин!
Улеглись спать друзья уже в третьем часу ночи, а проснулись в девять, бодрые как в двадцать лет. Соревнуясь и дурачась, они сбежали по лощине вниз, к самому краю воды. Григорий-«Кит» тяжело дышал. Понятно: такая масса!
– Ты ещё вполне, «Китёнок»! Чуть не обошёл меня…
– Нууу… Хочешь притчу?… В двадцать лет пил, гулял всю ночь, а на утро свеж, точно и не пил, и не гулял. В сорок – пил, гулял всю ночь, а на утро видно, что и пил, и гулял. А в шестьдесят – не пил, не гулял, спал восемь часов… А утром такой видок, словно и пил, и гулял… Ха! Посвящаю твоему юбилею… Повторю на нём! Ха-ха…
Китаврасов плескался в воде радостно, как пока не обязанная ничем и никому «золотая рыбка». «Умеет быть радостным! Детёныш человеческий… А ведь должности имеет… И «вес в литературе»… Как и я – во всей этой суетой гражданско-социальной хлопотне-официальщине… Эх!…»
Завтракали в кухне, на первом этаже дачи.
– Нет, ты мне всё-таки скажи… Вчера ты поначалу был, Савва, как-то… э… напряжён… О Чехове что-то говорил… О чём ты? – серьёзно спросил Григорий.
– Да… Так… – лениво начал Савва Арсеньевич, но тут же вскинул пытливый взгляд на Григория Фёдоровича – Гипотезы… Две… Первая: Антон
– Вполне убедительно… Ты – прирождённый литературовед! Ты и раньше… А эти твои соображения… в прошлый раз… Очень неслабо. Я думал над ними… Я о «Мастере и Маргарите», о «Двенадцати стульях» и «Золотом телёнке»… Да, действительно, Булгаков, особенно в начале романа стилизует текст «под Ильфа и Петрова»… Кто на кого так влиял? Я не думаю – «подражал» или «вместо кого»… Команда в «Гудке» была ведь сильнейшая: Булгаков, Ильф, Петров, Катаев, Паустовский… Трепались, конечно… Обменивались…
«Да, да… Обменивались… «Железнодорожники» легко могут заменить «садовников»… Хм…» – подумал Савва, вспоминая и анекдот, и свои «поезда» в прошлом… И в будущем…
– Мне думается одно: Михаил Афанасьевич более повлиял на Иехиела-Лейба Арьевича Файнзильберга (Ильфа) и прочих, чем наоборот.
– Я об этом же говорил…
Затем они играли в шахматы, настольный теннис, волейбол. «Китёнок» везде, кроме шахмат, проигрывал Саввику, но ничуть не расстраивался. Он и тут играл ради Игры, совершенно не заботясь о результатах. Думается и писал он также. Свободно, заботясь лишь о творческих «выигрышах» и «радостях». «Особенно «отвязанным» был его последний роман… И лучшим…» – так считал Черский.
Потом Савва играл, а Гоша приготовил таакое жаркое, какое умела готовить только бабушка Черского. Она ловко «переплюнула» в этом женщин рода Гольдбергов, хотя и научилась у них.
Обедали на лужайке, в тенёчке.
– Слушай, Саввик. Я всё хочу тебя спросить: почему ты не пишешь песни? Все писали! Все, у кого окончание на «ский»… Ха-ха! Богословский, Колмановский, Долматовский, Дунаевский и прочие… Ты – Черский!
– Смею заметить, что Долматовский – поэт-песенник…
– И ты попробуй!… Ладно… Я вот о чём… Если ты заметил, я начал активно применять в своих романах «припев» – рефрен, чередование лейтмотивов… Такое повторение даёт читателю более чёткое ощущение главной темы. Да, некое навязывание читателю… Да, в какой-то мере НЛП… И опять же, делаю это как бы косвенно, не слишком часто, там, где нужно подколдовать, создать атмосферу, настроение.
– За-метил! Конечно… Мне нравится… А песни? Я думал… Думаю… о текстах… Вот скажи – Савва Арсеньевич сделал задумчивую паузу, как бы решая: открыться другу о замысле поэмы «Петушки – Зазеркалье» или рано? Рано! Лучше сначала «косвенно» – Модест Чайковский. «Пиковая Дама»… Чего было Пушкина просто не взять? Зачем своё либретто понадобилось? А другой Модест… Мусоргский…, собственное либретто к «Хованщине»… Зачем сам-то?
– Шут их знает… Модесты – они и есть Модесты…
– Хоть и «ский»… Ха! Ладно… Пойдём, старушку мою потеребим… Яхту… Давно не ходил… Паруса недавно поменял… И канаты…