Собирание игры. Книга третья. Петушки-Зазеркалье
Шрифт:
Есть город, который я вижу во сне,
О, если б вы знали, как дорог
У Чёрного моря явившийся мне
В цветущих акациях город,
В цветущих акациях город…
У Чёрного моря…
– Ах, славно! Славно у тебя тут, Саввик! – Гоша-«Кит» поднял бокал шампанского «Просекко».
Они уже выпили одну бутылку шампанского «Одесса» и одну шампанского «Киев».
– За встречу! За Одессу! За эту вечную песню нашей любви к родной Одессе! – Савва Арсеньевич выпил и поставил пустой бокал на рояль, подцепив вилочкой кусочек сыра.
Именно так, начиная каждую встречу с этой песни и исполняя её за вечер не менее трёх раз, старые друзья сидели на втором этаже дачи Черского уже третий час. Савва играл, а Григорий пел. И пел красиво, с трепетной красотой тембра и широтой диапазона Паваротти. Однако был и недостаток. Имея прозвище «Кит» (и от фамилии Китаврасов, и от схожести с телосложением кита), Гоша уступал в весе и росте итальянцу. Весил он лишь 137 кг, а росточком был 189 см. Однако к концу этого весёлого, хмельного и праздничного вечера, уничтожившего в хлам всё несовершенство мира, произошла характерная неправильность: вес и рост Гришки сильно преувеличились. Да, определённая «гордынюшка» была свойственна литератору и журналюге Григорию Фёдоровичу. Сейчас он весь как-то раздулся. А не нужно столько пить и есть! Ну зачем вот гость «слопал» столько мяса и устриц? Зачем его седая, короткостриженная голова, посаженная на «бычью» шею, да ещё с каким-то «горбом» сзади, сейчас пучила глаза и дула губы? Это ей, голове, совершенно «не шло»! Вот ноздри раздувать – это было мило! Это подчёркивало бессознательно-экзистенциальную сингулярность застолья, когда «гордынюшка» переходит в «гораздость». Ну, а уж «гораздость» в «дурёж»… Непременнейше! Кто понимет…
Такой день друзья называли «День на дне, или Блямсдэй». А вечер – «Вечер на рее». Да, их подсознание то уходило на дно, а то всплывало «китом», а сознание свободным парусом болталось на реях краткой праздности. Иной раз оно хотело совсем уже «отвязаться» и превратиться в пиратский флаг. Но как всегда – настоящей «гораздости» мешало высшее образование. И «углупиться» в праздность очень даже мешало: у них были мысли. И они обменивались. Сейчас в круг их бесед попадали то Леопольд Блум, то Кот Леопольд… Конечно же, имя Леопольд не могло не подтянуть к себе Захер-Мазоха. Нет, мы не намекаем, за какое место его подтягивали… Будем считать, что за «фон». Леопольд Фон За-хер-Мазох. На «фон» и «захер» сразу отзывался и Сэмюэл Беккет… На запашок абсурда кто только ни пёр! Разумеется захаживал Альфред Хичкок, похожий на захлебнувшегося болотной водой Дуремара. По этой причине, видимо, он был наполнен «трепетом» (то бишь, триллером) и был «подвешен» за петлю «тревоги ожидания» (то бишь саспенса). Ясно, что эта модерновость булькала у него в мозгах и в животе. Круг бесед не мог быть замкнут без Жана Мари Люсьена Пьера Ануя. Причём его образ «оттопыривался» более Жаном и Пьером, нежели Мари. Ну не простой же автор! Может поднять, например, «розово-голубые» темы. Поднять, да как бросить! Ну ясно куда – в «Бурный поток»… Литература каждые пятьдесят лет, говорят математики, должна «просраться» до пустого множества. И тогда новый, чистый анус «выдаёт на гора» нового «Ануя». Было же: взяло и выдало в Латинской Америке всех этих «Хулио Кортасаров». И те, чуть что, сразу в сюр! И Жан Кокто, и Кафка им не указ! Эх, жаль, что наших «сорокиных» с «пелевиными» они не знают! Вот бы насладились!
Разумеется, что теперешний стёб Саввика и Жорика (так Савва называл Гришу после ужина), был не только по причине употребления столь «мужественных» имён «Леопольдов» и прочих «Люсьенов» с «Альфредами». Черский только недавно прочёл новый роман Китаврасова, который неожиданно для почитателей пера Григория Фёдоровича, оказался в полистилистике жанров: и постмодернизма, и абсурда, и сюра. Но более всего – это психологический триллер. Написан роман дерзко, с намеренным эпатажем и желанием шокировать читателя! Но, разумеется, не пошленькой «клубничкой», а болевым ударом в совесть.
Сейчас друзья сидели в «овальном кабинете» и трепались. Душевно, не позволяя пустой глубокомысленности мешать хорошей беседе «тёртых» в искусстве профессионалов. Этот «овальный кабинет» был любимым местом и хозяина, и гостя. Отец Саввы построил его на втором этаже дома. В плане он имел вид эллипса. Стены – дюраль и стекло. Сверху крыша в виде парящей чайки. Из дюралевой обрешётки и толстого оргстекла. Прочно, воздушно и очень красиво! Ощущение света и полёта! А уют создавали двойные шторы: тонкие шёлковые белые и более плотные голубые. Внутри кабинета по периметру стояли: рояль, два дивана, четыре венских кресла и письменный стол. Сейчас на письменном столе стояли закуски, а бутылки с напитками, бокалы, стопочки и фужеры – на рояле. На рояле же стоял тяжёлый старинный бронзовый подсвечник. На столе – лампа с зелёным абажуром. И люстра в центре потолка тоже была в виде зелёного абажура, только из шёлковой ткани. И подсвечник, и лампа, и люстра помнили ещё молодого деда Саввы, Игоря Елисеевича Черского, которому и прослужили до его смерти, и были унаследованы отцом Арсением Игоревичем.
Такие вещи, как эти светильники, как фамильное серебро или семейные альбомы, как разные другие предметы на даче и не были собственно просто предметами. Это были «светлячки-хранители» Рода! Духа его… И когда стемнеет и эти «светлячки» зажгутся, «овальный кабинет» будет казаться небесным кораблём пришельцев, но не чужих каких-то инопланетян, а своих «ушедших пришельцев»!
Черский задержал нож в створках раковины устрицы. Медленно затем подрезал мышцу моллюска и рассеянно посмотрел на Григория. Сказал задумчиво и странно:
– Устрицы – драма и драматургия Чехова. Его жизни… Его смерти…
– Ты как будто не держишь этого гения в «своих»? Чего вдруг?
– Не так просто… Я не считаю его «светлячком», дарящим читателю свет надежды… Я сейчас не об этом… Футляр! Вагон! Устрица – слизняк в «футляре»!… Душно здесь стало… Проветрим… Пойдём вниз, на террасу… Там продолжим…
– Идём, конечно. – «Кит» внимательно вгляделся в друга.
На террасе действительно хорошо продувало вечерним ветром.
– И что Чехов? – осторожно и с некоторой, вдруг появившейся тревогой за Савву, спросил Гаррик.
Гарриком Гриша становился, когда проявлял искреннюю заботу о ком-то или о чём-то. Но если разговор затрагивал литературные вопросы, любимые темы в искусстве вообще, Гаррик превращался в Гарри! Он делал то печальное, то сердитое, то глумливое лицо. Если глумливое, то дополнительно к этому его левый глаз становился «тухлым» и «Кит» начинал сильно напоминать тётю Симу с улицы Гоголя, что торговала «сэмачками». С друзьями, правда, Гоша крайне редко бывал Гарри. Это было чаще на его телепередаче, когда за круглым столом оказывались один-два дурака. Не воспользоваться такой удачей и «посадить» этих псевдоумников «в лужу» было бы непростительно. И для рейтинга тоже…
– Потом… потом… – Савва, однако, продолжал как-то странно смотреть сквозь Гришу.
На самом деле он прикидывал и выжидал тот момент, когда друг созреет для главной части беседы. Это бывало перед граппой или лимончелло, которые киевлянин любил. Прежде он обычно выпивал граммов четыреста лимончелло, а уже в самом конце следовал итальянской традиции «замахнуть» граммов двести граппы.
Автору следует честно признаться, что и сейчас «замахивал» упомянутое количество алкоголя в основном Китаврасов. Черский и вполовину не «дотягивал» обычной нормы писателя.
И вот Савва Арсеньевич связно и довольно обстоятельно, но не вдаваясь в излишние подробности, рассказал, о том, что произошло с ним в Берне, Монтрё и Альпах. Он, разумеется, рассказал и о Хироне-«Кащее», и о КГБ, и о Мартине. Каким невероятным образом ему удалось отыскать могилу Елисея Стефановича! О гениальных мистериях прадеда (да и о своих в этом жанре) он говорил Гоше раньше. И даже ещё полгода тому назад подарил пробную запись трёх мистерий Елисея и пары своих. По сути, друг был первым из близкого круга слушатель этих вещей. И кто клятвенно заверил музыканта, что более ничьи уши не услышат этого. До получения разрешения от Саввы.