Собирайся, мы уезжаем
Шрифт:
У Марины в Осетии оказался дед. Она его так и называла – дед, потому что имени не знала, ей никто не сказал, а спросить стеснялась. Дед вязал веники. Красивые. Большие и маленькие. Широкие и узкие. Она стояла и смотрела – дед раскладывает прутья, перетягивает веревкой, разделяет на ровные части, опять перетягивает, обрезает лишнее коротким ножом. Марине он связал из колосьев куклу и персональный веничек с узкой ручкой, чтобы было удобно держать.
Утром бабушка убегала в редакцию, а Марина мела своим новым веником двор, кормила кур, гладила белье, носила воду. Ждала, что приедет мать. Но она не приезжала. В сентябре Марина пошла в школу. Она лучше всех говорила по-русски,
Здесь, в Осетии, все было по-другому – со свадьбами, где им, детям, давали охапками конфеты, с баранами, которых они ходили пасти, с кукурузой, которую они собирали всем двором, с бабушкой, которая показывала ей, как из букв получаются гранки, а потом выходит газета. Марина бойко говорила по-осетински и на вопрос: «Чья ты девочка?» – привычно отвечала: «Кураевой». Она и на обложке тетради привыкла писать: «Тетрадь Марины Кураевой». Бабушка была уважаемым человеком, и Марину никогда не отпускали из гостей без сладкого, куска пирога… За два года Марина забыла о том, что может быть другая жизнь.
«Твоя мама приехала», – крикнула одноклассница Фатима Марине в школе. В классе появилась небесной красоты женщина – блондинка, в голубом платье. «Мама?» – тихо спросила Марина. Женщина засмеялась, погладила Марину по косичке и ушла. Весь класс кинулся к окнам – посмотреть на видение. Марина убежала в туалет плакать – ей было обидно, что это не ее мама, а гостья из района с проверкой.
После школы, когда Марина пришла домой, ее никто не встретил. Она зашла на летнюю кухню – пристройку к домику – и увидела коротко стриженную женщину в желтых штанах, которая жадно пила из трехлитровой банки парное молоко. «Бабушка!» – заголосила Марина и кинулась вон из кухни. «Мариночка, это же мама, ты что, не узнала?» – успокаивала бабушка перепуганную вусмерть Марину. Женщина в желтых штанах и с молочными усами над верхней губой, кинувшись к сумке, протянула Марине яркие коробки. Марина спряталась за бабушку и боялась выглянуть из-за спины. У женщины были барашки на голове – такого Марина никогда не видела. «Господи, ну что ты как Арлекино? Не могла нормально одеться?» – бурчала бабушка, выталкивая рукой Марину из-за спины. Марина все-таки подошла к матери, быстро схватила в охапку подарки, переоделась и выскочила за ворота во двор. Там ее обступили соседские друзья, которым она по очереди раздавала пластинки, пахнущие клубникой. Когда Марина вернулась, мать сказала: «Собирайся, мы уезжаем». В этот момент Марина признала мать.
Они сели в одном купе. Бабушка стояла на перроне и плакала. Марина сжимала в руках кулек с пирогом и курицей и промасленный пакет с халвой, купленной в привокзальном магазине.
Они уехали в северный город за северными надбавками. В аэропорту их встречал мужчина. «Это твой отец», – сказала мать. «Здравствуйте», – вежливо поздоровалась Марина. Долго ехали в машине. Вдалеке, прямо в небе, горели огромные костры. «Красиво», – сказала Марина. «Нефть горит», – объяснила мать. Марина устала смотреть на костры и украдкой стала разглядывать отца, которого никогда прежде не видела. Нос, подбородок, шея, рука. На руке, чуть выше кисти, синел волк. «А это что?» – спросила Марина и дотронулась до волка. «Татуировка», – объяснила мать.
Марина не знала, что такое нефть и татуировка. Она вообще многого не понимала из того, что говорила мать. Но по привычке боялась уточнить.
Привычка делать вид, что все понятно, появилась после того, как мать усадила Марину за шахматную доску и стала учить играть в шахматы. Марина запомнила только фигуру конь, потому что она выглядела как конь, и что она ходит буквой «г». Больше ничего не запомнила. «Бестолочь, – сказала мать и сбросила фигуры с доски. – Каспаров с пяти лет играл». Кто такой Каспаров, Марина не знала. Но ей было стыдно, что она не Каспаров, а бестолочь. Правда, бабушка научила ее играть в шашки. Марина обыгрывала бабушку и даже написала письмо в «Пионерскую правду», разгадав шашечный этюд в три хода. Она чувствовала, что готова сыграть с матерью. Разложила доску, расставила шашки, привела маму. Та через три хода попала в дамки. Еще через два жестоко обыграла дочь. «Бестолочь», – сказала мать и ушла. Марина сидела с опущенной головой. Слезы с соплями капали на доску. Больше Марина не играла.
В северном городе они жили в двухэтажном доме. Их квартира – две крошечные комнатенки – была по местным меркам роскошной. В Марининой комнате дрожало от ветра заклеенное пластырем треснувшее окно и стоял всегда включенный обогреватель. В ванной из крана текла ржавая вода, раковина и сидячее эмалированное корытце были коричневого цвета с подпалинами. Марина перестала мыть голову. Мать кричала, что дочь – засранка, ходит с сальными патлами и на нее противно смотреть. Марина просто боялась мыть голову и скрывала от матери причину неожиданно появившейся фобии. Однажды она сидела в ванной и намыливала голову. Душем смыла пену. Вместе с пеной в водопроводную дыру утекали ее волосы – длинные. Они застревали на решетке, наматывались, отрывались и уплывали в черный водопровод. Волосы Марине были нужны – она зачесывала их на лицо, считая себя непривлекательной.
В конце концов, устав от скандалов, Марина призналась, что боится облысеть, если будет мыться. Мать не стала орать, а пошла к холодильнику. Достала яйца, разбила в миску сразу три штуки и дала Марине: «Мой голову яйцами». Марина испугалась – мать точно сошла с ума. За этими яйцами они отстояли сорок минут на тридцатипятиградусном морозе. Взяли сразу три десятка. Несли в стоящих колом варежках. Этих яиц должно было хватить на месяц – до следующего привоза.
Мама спасла Марине волосы.
Марина продолжала ходить в музыкальную школу. Правда, занятия были уже не в радость. У нее все время болели кисти рук – однажды забыла дома варежки и двадцать минут шла по морозу в школу, засунув руки в рукава, как в муфту. Играла плохо, и на нее жаловались учителя – девочка мало занимается, ленится. Мать открывала крышку взятого напрокат пианино и вешала на струны махровое полотенце, чтобы не разбудить соседей по дому с фанерными перекрытиями. Марина ночами сидела на подложенном на стул толковом словаре, чтобы было повыше, и беззвучно стучала по клавишам. Кисти сводило и крутило.
В один из вечеров Марина зашла в ванную, вынула из отцовской бритвы лезвие и полоснула по пальцу. Хлынула кровь, боли не было. Она упала в обморок в узкий простенок. Очнулась от холода, тянущего по полу. Ванная была заляпана кровью. Марина перебинтовала палец и одной рукой стала отмывать ванную. Бинт на руке набухал красным, Марина снимала, наматывала очередной рулон. Матери сказала, что случайно порезалась. Два месяца она не ходила в музыкальную школу и не снимала перчатки. Боль отпустила руки. На пальце остался шрам.
Отца Марина совсем не знала и практически не видела. Но она его любила. Потому что он умел рисовать – стенгазету, пейзаж для показательного урока, плакат для демонстрации – писал красивыми, ровными буквами.
Прошло два года. Два пустых, холодных года. У Марины не было подруг, друзей, увлечений. Она сидела дома и читала. В школу можно было не ходить – «актированные дни», когда температура опускалась ниже допустимой для выхода на улицу отметки, длились неделями. Музыкалка по-прежнему не приносила радости – руки иногда ныли, хотя это были скорее фантомные боли. К тому же там вечно прорывало батареи.