Соблазн быть счастливым

Мароне Лоренцо

Третья из трех недосягаемых женщин

Существует огромная разница между любовью к женщине, которая никогда не будет твоей, и женщиной, которой ты обладаешь. Первая так и будет сиять в вечности, тогда как вторая будет потихоньку угасать – как наше солнце, которое окончательно потухнет через несколько миллиардов лет. И оба эти угасания причиняют нам много беспокойства. Но мы говорим о женщинах, а не о звездах, даже если мне кажется, что беседовать о звездах было бы проще.

Эмма – сестра моей жены, младше ее на несколько лет. Когда я познакомился с Катериной, ей было около двадцати. В первое время я не обращал на нее внимания: в юности стараешься приударять за женщинами постарше, чтобы чувствовать себя более крутым. И по большому счету это не такая уж большая ошибка – ведь

чтобы заняться женщинами помоложе, у тебя впереди есть еще целая жизнь.

И поэтому в Эмму я влюбился как-то незаметно для себя, шажок за шажком. Когда страсть к жене начала затухать, я ощутил злость и растерянность. Злость по отношению к самому себе – потому, что я не смог сохранить свою любовь, а растерянность – потому, что женщина, которая больше меня не волновала, каждый вечер ложилась со мной в постель. И вот я решил завести двоих детей: они, по крайней мере, должны были придать какой-то смысл этой истории любви без любви. Знаю, это не слишком красиво, но я уверен, что многие понимают, о чем я говорю.

В любом случае, в какой-то момент происходит непредвиденное: Эмма расходится с мужем, и Катерина приглашает ее на время переехать к нам – так, чтобы ей было легче справляться с маленьким ребенком. Ей тогда было двадцать шесть, мне почти сорок – и все же в этот период мне казалось, что я снова стал ее ровесником. К этому времени моя жена уже научилась крепко стискивать челюсти, противостоя ударам судьбы, ну а Эмма все еще шла по жизни, по-детски раскрыв рот от удивления. Ее взгляд и ее тело излучали легкость и жизнелюбие – давно уже забытые мной ощущения, и я был покорен этим сиянием. Желание обладать этой юностью очень прилипчиво, и если оно охватило тебя, ты уже не можешь без него обойтись. Некоторые мужчины меняют семью, дом и гардероб в обмен лишь на каплю жизненной силы, на несколько лет беззаботной молодости. Я не поменял ни семью, ни дом, ни женщину. Любовь к Эмме так и осталась платонической, и тем не менее наши с ней отношения – одни из самых серьезных и насыщенных в моей жизни, и это только подтверждает тот факт, что чем более неисполнимо наше желание, тем более оно будет жгучим и неистребимым.

Нас с Эммой закружило в вихре греха, в котором были и взгляды украдкой, и легкие касания рук, и нежные объятия, никогда не перераставшие ни во что большее. Нужно иметь много терпения и мало мужества, чтобы проводить свои дни рядом с нелюбимой женщиной, в то время как в соседней комнате находится та, кого ты желаешь. В любом случае через несколько месяцев она уехала, и наш дом вдруг сделался пустым и молчаливым. Я старался забыть Эмму и то время, что она провела у нас, но Катерина вечно о ней заговаривала. Как-то вечером – помню, что в этот момент она мазала себе руки кремом, – она сообщила, что ее сестра влюбилась в тренера своего сына по лыжам и что лето она проведет у него в Трентино. Ночью я не мог сомкнуть глаз: я воображал себе Эмму в объятиях мускулистого красавца с загорелым лицом, покрытым лучистыми морщинками, и дыханием, от которого веяло граппой. Признаюсь, речь идет о клише, но на самом деле уже то, что она завела интрижку с тренером по лыжам, тоже в полной мере входит в разряд клише. Тем не менее она и правда уехала в горы и провела там два месяца. Но к тому времени, когда она вернулась, ее бурный роман уже закончился: инструктор понял, что мать-одиночка будет поопаснее заледенелой черной трассы, и предпочел сменить лыжню.

Той осенью Эмма часто приходила к нам на ужин – так, чтобы наши дети имели возможность поиграть друг с другом. Мне не передать ощущение, которое охватывало меня всякий раз, когда я поворачивался и замечал, что она пристально на меня смотрит. Она тут же отводила глаза, и мне не оставалось ничего, кроме как пялиться на нее как идиот в бесплодном ожидании, что она наконец наберется смелости снова взглянуть мне прямо в лицо.

У Эммы было все, что Катерина с возрастом растеряла: нежная кожа, упоительная улыбка и обольстительный взгляд. Как тут можно было устоять? И действительно, как-то вечером я потерял над собой контроль и позволил себе то, чего еще никогда не позволял, при сообщничестве пледа, служившего мне прикрытием. Мы сидели на диване – Эмма, Катерина и я – и смотрели какой-то фильм. Дети уже спали. Короче, должно быть, по вине фильма, который был очень скучным, я в какой-то момент вдруг почувствовал ее пальчики совсем недалеко от моих и без особых размышлений поступил как типичный подросток: потихоньку сжал ее ладонь. Я потратил целых двадцать минут, чтобы добраться до нее своей рукой – даже улитка, с трудом волоча свой домик, справилась бы быстрее. В итоге Эмма повернулась и в смятении посмотрела на меня. Мне следовало бы прекратить, но я вместо этого выдержал ее взгляд и не стал убирать руку. И мы так и остались сидеть – как юная парочка, которая вздрагивает при малейшем прикосновении к телу другого и больше сосредоточена на едва заметном шевелении мизинца, чем на том, что происходит на экране.

Катерина, сидевшая бок о бок со мной, ничего не заметила, она вообще так никогда ни о чем и не догадалась. А может быть, она так удачно притворялась, что я в это поверил. В любом случае, это был самый интимный момент из всех, что связывали меня с Эммой. После этого вечера она сделалась неуловимой. Избегала меня, а если была вынуждена за чем-нибудь обращаться ко мне, то делала это, не поднимая глаз. Она чувствовала себя виноватой. Это нормально – любого бы на ее месте мучали угрызения совести. Любого, но не меня. В то время мне еще не было знакомо это аномальное чувство, его визиты ко мне начнутся значительно позже. Долгие годы я сваливал муки и сожаления в дальний угол; было ясно, что когда-нибудь вся эта куча на меня рухнет.

Спустя несколько месяцев я решился прояснить ситуацию. Было Рождество, и вся семья собралась за праздничным столом. Эмма сидела далеко от меня, на другом конце стола. Все говорило о том, что время заговорщических взглядов уже прошло, так что я начинал испытывать неловкость в ее присутствии, сомневаясь в действительности ее желания по отношению ко мне. Быть может, я питал иллюзии, я неверно истолковал какое-то ее поведение, быть может, моя непомерно раздутая самооценка заставила меня бежать впереди паровоза и принимать желаемое за действительное. И все же когда она встала с места, чтобы пойти на кухню, я под каким-то предлогом вышел вслед за ней. К счастью, голоса, доносившиеся из столовой, служили мне прикрытием на случай непредвиденных вторжений. Эмма стояла ко мне спиной: я обхватил ее руками за бедра и воскликнул:

– Да, я сошел с ума, но ты же меня знаешь – мне скучно жить как все!

Конечно, в качестве объяснения в любви мое заявление было не ахти, и все же она засмеялась – может быть потому, что уже научилась меня понимать. Однако через пару секунд она вновь стала серьезной, посмотрела мне в глаза и ответила:

– Чезаре, ты просто сумасшедший, ты это знаешь? Это должно прекратиться!

– Так ничего же еще не начиналось…

Она вздохнула и опустила голову. Я помню, что на какое-то мгновение я подумал было поцеловать ее, но уже в следующее мгновение она окатила меня ледяным душем.

– Почему ты решил завести с ней двоих детей, если ее не любишь?

Вопрос на миллион. Мне следовало бы сесть, зажечь сигаретку и несколько часов разглагольствовать о том, что для того, чтобы жить по-настоящему достойной жизнью, нужно было бы принимать важные решения каждое утро. К сожалению, необходимость выбора меня выматывает, и поэтому я никогда его не делал. Именно поэтому я так ни в чем и не состоялся.

Разумеется, я ответил ей совсем по-другому:

– Мы говорим о нас, а не о Катерине.

Тут она взорвалась.

– Катерина – моя сестра, тебя, кажется, это не волнует!

Я закрыл ей рот рукой, чтобы ее возмущенный голос случайно не донесся до столовой. Эмма не отстранилась, и тогда я набрался смелости и погладил ей шею. Должен признаться, что это было чистым безумием с моей стороны: она могла бы залепить мне пощечину и выскочить с кухни. И я не знаю, как бы я потом смог снова вернуться к столу. Однако она не сопротивлялась, пока мои пальцы ласкали ее нежную кожу, а лишь слегка прикрыла глаза. Тогда я подумал: «Что ж, Чезаре, сейчас ты должен поцеловать ее». И я клянусь, что сделал бы это, если бы в этот самый момент мой племянник не грохнулся с трехколесного велосипеда: он разревелся и принялся звать маму как припадочный. Две секунды спустя Эмма была уже возле него, и момент был упущен. Тем же вечером я нашел в кармане куртки сложенную бумажку. Внутри было написано: «Нам нельзя».