Соблазн быть счастливым
Шрифт:
Она отстраняется от моей ласкающей ее щеку руки, упирается локтями в колени и закрывает лицо руками. Потом начинает раскачиваться из стороны в сторону, как делала Катерина, когда чувствовала себя в ловушке. У меня вырывается смешок. Обернувшись, Звева смотрит на меня с недоумением.
– Нет, ничего, просто ты очень похожа на мать, она тоже часто так качалась.
– Я этого не помню.
– Ну, обычно матери стараются скрыть от детей, когда им тяжело.
Эта фраза сразу гасит слабый отблеск радости, едва озаривший ее лицо.
– Ты думаешь, я неправильно веду себя с Федерико, это так? – быстро спрашивает она.
– Да, – признаюсь я, – но кроме того, я полагаю, что это нормально и
Кажется, это ее успокоило, так что мы еще какое-то время сохраняем молчание и только наше дыхание то в унисон, то в разнобой нарушает ночную тишину, как бывало когда-то много лет назад. И снова первой заговаривает она:
– Почему ты не перейдешь спать туда?
– Куда?
– На вашу с мамой кровать, в спальню.
– Нам всем будет там тесно.
– Да и наплевать.
– Мне тут нормально, не волнуйся за меня.
– По правде говоря, я волновалась за себя.
Я с удивлением смотрю на нее. Тогда она поднимает брови и продолжает:
– Просто мне очень грустно спать в той кровати…
Да, точно, я об этом не подумал. Люди всегда оставляют частичку себя в тех вещах, которыми они пользовались в течение жизни. Забравшись под одеяло, Звева обнаружила там свою мать.
– Ну хорошо, тогда я приду, чтобы тебе не было грустно, – поспешно обещаю я, – но я тебя предупреждаю: я постоянно верчусь и храплю, как свинья.
Она смеется, помогая мне подняться. Мы забираемся под одеяло по обе стороны от спящего Федерико, и потом Звева перед тем, как погасить свет, внимательно смотрит на меня и шепчет:
– Спасибо, пап.
– Да брось, было бы за что…
Когда в комнате воцаряется тьма, я остаюсь один на один с моими мыслями и лежу, уставившись в потолок, расчерченный полосками света, пробивающегося из-за занавесок. И впервые за и не вспомнить уже сколько времени я чувствую, что мне необыкновенно хорошо. Я поворачиваюсь и рассматриваю Федерико, который спит на спине с открытым ртом. Звева же отвернулась в другую сторону, но я все равно могу слышать ее дыхание. И поэтому я непроизвольно возвращаюсь мыслями к тому времени, когда это она маленькая лежала посередине кровати, а ее мать была той, что поворачивалась ко мне спиной. Прошло сорок лет, и все же кажется, что история повторяется – будто всегда разный, но один и тот же непрерывный поток.
То, какие мы сейчас, исчезнет вместе с нашим телом, но то, какими мы были, навсегда останется в чертах наших близких. Мне кажется, что в Звеве я нахожу что-то от Катерины – точно так же, как в какой-то момент я различил в лице моей матери черты деда. Кто знает, а вдруг в один прекрасный день я и сам тоже проявлюсь благодаря какому-нибудь жесту, выражению или улыбке моей дочери. И кто знает, чьи глаза смогут это заметить.
Как облака
Сегодня утром я встал раньше обычного, тихонько выбрался из-под одеяла и отправился на кухню. Звева и Федерико все еще спали блаженным сном. Я же всю ночь провел в беспокойстве, как бы не шевельнуть даже мизинцем, чтобы не разбудить внука. Спустя короткое время у меня задеревенело плечо и затекла рука, но все же это было не самое неприятное ощущение из тех, что пронизывали мое тело. Потому что где-то через два часа после того, как я заснул, меня – с точностью швейцарских часов – посетило желание помочиться, а спустя еще шестьдесят минут это желание превратилось в безудержный позыв. Мочевой пузырь взывал ко мне, умоляя помочь ему освободиться от всей бесполезной жидкости, накопленной мною за прошедший день. Говоря начистоту, за ужином я слегка переусердствовал с вином. Поди-ка объясни ему (мочевому пузырю, я имею в виду), что кувшинчик вина обладает чудесной способностью сделать многие вещи приемлемыми – даже одинокий тоскливый вечер перед телевизором, по которому идет какое-то бесполезное телешоу.
Короче говоря, мне срочно нужно было в туалет. Но проблема была в том, что чтобы дойти до него, мне нужно было включить свет, надеть очки, сунуть ноги в тапочки и прошаркать по коридору. Невозможно представить, чтобы весь этот тарарам не разбудил бы Звеву и Федерико. Поэтому оставшиеся четыре часа я лежал неподвижно, не меняя положения на боку – поскольку с мочевым пузырем, раздувшимся как воздушный шар, нечего и думать переворачиваться на спину: для этого нужно обладать нечеловеческим порогом сопротивляемости боли.
В общем, нельзя сказать, чтобы ночка выдалась очень спокойной, но тем не менее наступивший за ней день оказался – если это только возможно – еще хуже. За завтраком Звева объявила мне, что собирается вечером вернуться домой. Я улыбнулся ей, хотя она наверняка смогла разглядеть разочарование на моем лице. Не столько потому, что она в который раз решала отказаться от выбора, сколько потому, что в результате ее короткого и неожиданного пребывания я чувствовал себя гораздо счастливее, чем мог бы раньше предположить. К одиночеству привыкаешь и забываешь о том, насколько менее страшной кажется ночь, когда рядом с собой ты слышишь чье-то дыхание. Так или иначе, решение было ею принято, и я тут уже не мог ничего поделать, так что я ничего и не делал, а только молча пил кофе, пока она не попросила меня об одолжении: отвести Федерико в школу. В прошлом подобная просьба заставила бы меня нахмуриться, но этим утром я, к своему удивлению, только довольно улыбнулся.
Меньше чем через час мы уже были с Федерико у его школы. Здесь я внезапно остановился и посмотрел на ясное небо, где несколько маленьких смешных облачков лениво плыли в сторону Везувия. Это был совсем не тот день, чтобы сидеть в классе взаперти. Так что я повернулся к внуку и сказал:
– Знаешь, что мы сейчас с тобой сделаем?
Он помотал головой.
– Мы не станем заходить, в школу ты пойдешь завтра. А сегодня утром ты побудешь с дедушкой!
Федерико улыбнулся и вытаращил глаза, позволив тем самым старому ворчуну вроде меня хотя бы разок почувствовать себя кем-то лучшим, чем есть на самом деле.
– А что мы будем делать? – спросил он.
Да, что мы такого могли сделать? Куда же я водил Звеву? Потом вдруг меня осенило: Эденландия – парк аттракционов, куда ходят все дети Неаполя.
– Пойдем со мной, – ответил я ему, устремляясь к стоянке такси.
Что ж, самым невероятным образом во вторник утром я внезапно оказался в луна-парке, где не был уже больше тридцати лет. Когда Федерико понял, куда мы направляемся, он завопил от радости и в течение всей поездки на машине был не в состоянии усидеть на месте. Тело всегда выдает наши эмоции – когда мы раскачиваемся из стороны в сторону, охваченные страхом или неуверенностью, или когда вертимся волчком от радости. Вернее даже именно радость гораздо труднее скрыть.
К сожалению, улыбка, с которой Федерико вошел в парк аттракционов, сбежала с моего лица, едва я миновал входные ворота. Он весь в счастье начал носиться от одного аттракциона к другому, и мне только и оставалось, что присоединиться к его энтузиазму, несмотря на странную тоску, сжимавшую мне сердце. Ну да, потому что я, как гитарная струна, нахожусь в мире с самим собой, только пока кто-то или что-то не задевает меня всерьез; и с этого момента я начинаю вибрировать до бесконечности. Короче говоря, наш поход в парк аттракционов заставил меня вернуться в далекое прошлое. А в моем возрасте это очень опасное упражнение – пятиться назад.