СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]
Шрифт:
— А тебе, Алипий, пора догонять митрополита Исидора. Ты ведь готов; всё на дорогу получил? И как сообщаться со мной — помнишь?
— Всё получил, государь, всё помню, только твоего последнего слова жду.
— Я сказал его. Не опоздаешь?
— Нет-нет. Исидор, я знаю, ехал через Псков в Ригу, потом зачем-то кривым путём на Вербек и Юрьев Ливонский. Морем доплыл до Любека, а теперь поедет в Феррару через всю Германию. Пока он минует Люнебург, Брауншвейг, Лейпциг, Бамберг, Нюренберг, Аугсбург, Инсбрук и Падую, у него уйдёт три месяца. А я
— Иди с Богом!
— Иду, иду… Вот только сыграю ещё одну партию в шахи с принцем крови, с Шемякою, мы уговорились…
— Какой он тебе принц! Немедленно покинь дворец!
— И то ладно, непременно ладно… — Альбергати учтиво поклонился Марье Ярославне, повернулся к великому князю, коснувшись концами пальцев правой руки шашечного навощённого пола.
После его ухода Марья Ярославна подошла с супругу, положила голову ему на грудь, сказала растроганно:
— Столь сильно люб ты мне, что я никогда больше не буду тебя в шахи обыгрывать.
Василий поцеловал жену в пробор волос, поддержал игру:
— А как же наинак! Кому охота в гости к Беклемишеву?
Беклемишевские подвалы, расположенные за каменной крепостной стеной, славу имели недобрую. Со времён ещё Дмитрия Донского немало опасных беззаконников приняло истому в гостях у боярина Никиты Беклемишева. Нынче было здесь уже имение Юрия Патрикиевича, но старое название сохранилось. За мелкие злодеяния сюда не заключали, а убежать из подвалов не удалось ещё никому.
После вечерни, как угомонился кремлёвский люд, великий князь приказал привести боярина Василия в шашечную палату. Тот вошёл угрюмый, но смотрел незло, скорее удивлённо.
— Хочу с тобой сыграть, Полуект! — весело встретил его великий князь. — Правду ли бают, будто ты можешь вести бой в шахи с завязанными глазами? А теперь у тебя и руки ещё схвачены позади железом. Такого тебя я, пожалуй, обыграю.
— А если нет, если я тебе мат поставлю, что мне будет? На правеж пошлёшь?
— Зачем же, перед матом все равны.
— Так у нас на Руси говорят, а у арабов, вишь ты, по-другому.
— Альбергати небось тебя обставляет?
— Куда ему! Только корчит из себя шахматного богатыря. Он говорит, что визирь на доске у немцев называется дамой, а у французов — реньвьерж — значит, девственная королева.
— Ну и правильно, потому что самая слабая фигура.
— А раз слабая, значит, разрешено и помочь ей… А ты почему же меня…
— Сказал же: перед матом все равны!
Разговаривали, стоя друг перед другом, спокойно, без запальчивости, каждый понимал, что главный разговор ещё предстоит. Разница в том состояла, что великий князь знал, зачем вызвал боярина, а Полуекту надо было об этом догадываться.
— Ну, становись спиной и делай первый ход. А я буду двигать фигуры и за тебя, и за себя.
Боярин выступил королевским пехотинцем на две клетки и спросил:
— Так что же, государь? Если я тебе шах и мат дам, ты меня выпустишь или наоборот?
Великий князь послал вперёд пешца от самой сильной фигуры — от ладьи, ответил уклончиво:
— Что заслужишь, то и обретёшь.
Василий Васильевич готовился к встрече, обмыслил свои действия на доске наперёд. Справедливо рассудив, что Полуекту играть, не видя фигур, будет тем сложнее, чем больше на доске пешцов, коней, слонов и ладей и чем замысловатее они перемешаны, он начал всячески избегать разменов, делая иной раз ходы заведомо слабые, но создающие позиции неясные, тупые. И добился своего. Полуект всё чаще и всё надольше погружался в раздумье, поставил под бой ладью, затем потерял реньвьерж. В последний раз глубоко задумался и, не объявляя очередной выступки, сдался:
— Дожили до мату — ни хлеба про голод, ни дров про хату.
Победа, хотя бы и за шашечной доской и хотя бы над соперником, заведомо неспособным сопротивляться, всё равно горячит кровь, в тело неощутимо входит услаждение и возгорается в душе радость, увлекая ум новыми высокими помыслами. И не известно, так ли бы, в случае проигрыша, поступил великий князь, как поступил он сейчас, после посрамления самого сильного игрока в шахи.
— Как тебя, Василий, за один день перевернуло всего.
— Гоже ли в подвале-то… Сыро, темно, крысы шныряют.
— И играть стал хуже, и обличьем даже изменился. Боярин поднял на великого князя усталые глаза:
— Неужто и обличьем?
— Да-а… — Василий Васильевич продолжительно помолчал, раздумывая и разглядывая в упор своего боярина. — А скажи, Василий, мог бы ты настолько изменить своё обличье, чтобы тебя сам митрополит Исидор не узнал?
Боярин озадачился, но и понял сразу же, что неспроста этот вопрос, как неспроста было посажение в Беклемишев подвал. И отчётливо ощутил, что ждёт его сейчас новый поворот судьбы. Ответил охотно:
— Надо быть, мог бы… Волосья персидским прахом поцветить. Порыжею, стану избура-красным, сам чёрт, если придёт по мою душу, не признаёт.
— Собор-то, слышь, долго будет идти, облетит прах-то с тебя, станешь пегим, как сорока. Может, лучше вовсе бороду сбрить, чтобы за латиняна сойти?
— Не-е, борода дороже головы.
— Верно. Отче Антоний говорил, что борода — это подобие Божие. Но можно не всю бороду состригать. Она у тебя сейчас клином, а ты её сделай заступом.
— Ага, а можно, как у апостолов, округло.
— Самое главное — имя сменишь, станешь Фомой, тверским послом, я великому князю Борису Александровичу с тобой грамотку пошлю. А догонишь в пути Исидора, сделай так, чтобы все в свите знали: ты — мой недруг, бежавший от моего гнева, сменивший и князя, и имя своё.
Наутро два стражника, прозевавших дерзкий побег государственного преступника Василия — Полуекта Море из Беклемишевского подвала, были по приказу великого князя наказаны битьём батогами за нерадение.