СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]

Дедюхин Борис Васильевич

Иона готов был к ответу:

— На основании первого правила Святых Апостолов которое гласит: «Три епископа должны суть безо всякого извета поставлять большого святителя».

— А в решениях Соборов православных нет ли какой указной меры на сей счёт? — дотошно пытал великий князь, а Иона и в этой части был готов:

— Есть. Четвёртое правило. Первого Вселенского Собора повелевает поставлять старшего епископа всеми епископами области, в случае нужды по крайней мере троими… Есть также и иные правильные начала, сиречь главизны.

— А что скажем мы грекам?

— А вот что, — Иона развернул уже истёртый на сгибах лист бумаги. — Когда пришёл я в Константинополь на поставление, да опоздал, они уж Исидора узаконили, то патриарх с императором сказали в утешение мне слова, кои я для памяти записал. Вот они: «Что теперь делать

нам? Ты не успел прийти к нам, и мы другого поставили на ту святейшую митрополию и уже не можем переменить сделанного, — Исидор уже должен быть митрополитом русским; но пусть будет вот что: иди ты, Иона, опять на свой стол, на рязанскую епископию, а что устроит воля Божия об Исидоре — умрёт ли смертию или иное что случится с ним, и ты, Иона, да будешь после него митрополитом русским».

— Вот и гоже! — обрадовался великий князь. — С Исидором именно иное что случилось, а ты станешь митрополитом русским. А бумагу эту дай дьяку; он перебелит её в мою грамотку для греческого царя и патриарха. — Он посчитал также нужным продиктовать для нового императора Византии Константина пояснение, что поставили русские Иону митрополитом без ведома патриарха «не кичением, не дерзостью», но «за великую нужду».

На Собор в Кремль приехали епископы Ефрем ростовский, Авраамий суздальский, Варлаам коломенский и Питирим пермский, а кроме них много архимандритов, игуменов, священников и диаконов. Епископы новгородский и тверской не смогли приехать, но прислали свои по-вальные грамоты.

15 декабря 1448 года великий Собор поставил Иону в митрополиты всея Руси. Событие было столь же торжественное и великое, сколь и щепетильное, без ясности того, какие последствия от этого могут произойти, а потому летописец отразил его словами скупыми: «Совершается приношение божественной службы и возлагается наплещо его честный омофор и посох великий митрополич даётся в руце его, и тако с благобоязнеством свершает святую службу и благословляет народы».

4

Через полгода после того, как Шемяка дал проклятую грамоту, кремлёвская стража перехватила письма, которые он тайно пересылал своему московскому тиуну Ватазину. В письмах содержался приказ всячески подговаривать людей против великого князя не только в той трети Москвы, которой владел Шемяка по жребию отца своего Юрия, но и повсеместно.

Все эти полгода доброхоты доносили Василию Васильевичу о тайных кознях и крамолах, которые Шемяка заводил в Новгороде, в Казани, между удельными князьями, обвиняя великого князя в связях с татарами и выставляя себя как единственного радетеля интересов Руси. И вот теперь его несоблюдение договора стало явным. На расспросе Ватазин признался, что постоянно получал от Шемяки грамоты, многие из которых сохранил.

Василий Васильевич передал все их Ионе, спросил его совета, как поступить дальше. А Святитель сам пожаловался:

— Оный Шемяка ведь так и не вернул нам ничего из вывезенного из Москвы — ни казны, ни церковных святынь, ни ярлыков и грамот.

— Что же, опять воевать? — устало промолвил Василий Васильевич.

— А может, государь, напомнить ему все его злодейства да пригрозить карой Божией? Может, содрогнётся да образумится? Мы церковный Собор назначили, скоро съедутся епископы, белое и чёрное духовенство, от лица всех увещевание ему напишем.

— Грех было бы не попробовать ещё раз миром кончить, — согласился великий князь.

Через неделю Иона принёс ему грамоту, перебелённую чётким русским уставом. Составлена она была в выражениях крепких, столь умело соединявших заботы великокняжеские с церковными, что дьяки многих монастырей посчитали нужным в назидание потомкам внести её дословно в летописные своды: «Ты ведаещь, — напоминали святители Дмитрию Юрьевичу, — сколь трудился отец твой, чтобы присвоить себе великое княжение вопреки воле Божией и законам человеческим: лил кровь россиян, сел на престоле и должен был оставить его; выехал из Москвы только с пятью слугами, а сам звал Василия на государство; снова похитил оное — и долго ли пожил? Едва достигнув желаемого, и се в могиле, осуждённый людьми и Богом. Что случилось и с братом твоим? В гордости и высокоумии он резал христиан, иноков, священников: благоденствует ли ныне? Вспомни и собственные дела свои. Когда безбожный царь Махмет. стоял у Москвы, ты не хотел помогать государю и был виною христианской гибели: сколько истреблено людей, сожжено храмов, поругано девиц, и монахинь? ТЫ, ты будешь ответствовать Всевышнему. Напал варвар Мамутек: великий князь сорок раз посылал к тебе, молил идти с ним на врага, но тщетно! Пали верные воины в битве крепкой: им вечная память, а на тебе кровь их. Господь избавил Василия от неволи; ослеплённый властолюбием и презирая святость крестных обетов, ты, второй Каин и Святополк в братоубийстве, разбоем схватил, злодейски истерзал его: на добро ли себе и людям? Долго ли господствовал? И в тишине ли? Не беспрестанно ли волнуемый, пореваемый страхом, спешил из места в место, томимый в день заботами, в нощи сновидениями и мечтами? Хотел большего, но изгубил своё меньшее. Великий князь снова на престоле, и в новой славе: ибо данного Богом человек не отнимает. Одно милосердие Василиево спасло тебя. Государь ещё поверил клятве твоей и паки видит измену. Пленяемый честию великокняжеского имени, суетною, если она не Богом дарована; или движимый златолюбием, или уловленный прелестию женскою, ты дерзаешь быть вероломным, не исполняя клятвенных условий мира: именуешь себя великим князем и требуешь войска от новгородцев, будто бы для изгнания татар, призванных Василием и доселе им не отсылаемых. Но ты виною сего: татары немедленно будут высланы из России, когда истинно докажешь своё миролюбие государю. Он знает все твои происки. Тобою наущенный, казанский царевич Мамутек оковал цепями посла московского. Седи-Ахмета не признаешь царём; но разве не в сих же улусах отец твой судился с великим князем? Не те ли же царевичи и князья служат ныне Седи-Ахмету? Уже миновало шесть месяцев за срок, а ты не возвратил ни святых крестов, ни икон, ни сокровищ великокняжеских, И так мы, служители алтарей, по своему долгу молим тебя, господин князь Дмитрий очистить совесть, удовлетворить всем праведным требованиям великого князя, готового простить и жаловать тебя из уважения к нашему ходатайству, если обратишься к раскаянию. Когда же в безумной гордости посмеёшься над клятвами, то не мы, а сам возложишь на себя тягость духовную: будешь чужд Богу, Церкви, Вере, и проклят навеки со всеми своими единомышленниками и клевретами».

Послание было не только ярко и убедительно, но очень грозно, и оно не могло бы, казалось, не тронуть души любого самого отпетого злодея. Тронуло оно и Шемяку, да только ненадолго. Уж такая это была бесшабашная натура, что опасность оказаться чуждым Богу, Церкви, Вере не обуздала его непомерного любочестия, неутолимой жажды власти, испепеляющего чувства мести.

Собрав в Новгороде рать, он опять вместе с Иваном Можайским начал войну. Прежде всего намерился овладеть Костромой, осадил её, словно вызов увещевавшему его духовенству делая, прямо в Светлое Воскресение. Но хоть пришёл он к городу с пушками, взять его не смог, потому что противостояла ему сильная великокняжеская застава под началом князя Ивана Стриги и Фёдора Басенка. А тем временем из Москвы подоспели полки великого князя. Шемяка снял осаду Костромы, изготовился к битве на берегу Волги возле села Рудина. Но в последний миг Иван Можайский снова предал своего заединщика, переметнувшись со своей дружиной к Василию Васильевичу. Явно превосходящая сила подействовала на Шемяку сильнее страха церковного отлучения, и он под покровом ночи, не приняв боя, увёл свои полки на север.

— Радуйся, государь! Великая княгиня Марья Ярославна одарила тебя ещё одним сыном! — Фёдор Басенок не зашёл, но вбежал в палату.

Василий Васильевич повернулся к иконостасу, перекрестился:

— Спаси Господи, Божия Матерь! Слава Тебе, Отец Вседержитель!

Но вдруг словно тень легла на лицо великого князя. Медленно повернул он голову в сторону Никиты, которому показалось, что не пустые впадины глазниц у Василия Васильевича, но гневные и страдальческие очи.

— Ещё сын родился, и никогда не увижу! — воскликнул он в отчаянии и закрыл лицо ладонями.

Никита сделал неловкое движение и смахнул со столешницы подсвечник, который коротко и резко ударился о дубовые плашки пола.

Василий Васильевич вздрогнул всем телом от этого удара, спросил резко:

— Это нож?

— Нет-нет, — торопливо заверил Никита, — шандал это, подсвечник. Прости, государь! — Боярин кинулся на колени, начал осыпать поцелуями полы кафтана великого князя, руки его, потом упал безжизненно к ногам, обхватив их и приникнув к ним лицом.

Безмолвно и без удивления наблюдал за этим Фёдор Басенок.