СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]
Шрифт:
— Спаси Бог, отче!
— За что же?
— Сам знаешь.
Неловкое молчание воцарилось между ними. Иван неподалёку хлестал удилищем по воде, выбивая брызги.
— Многие отомстить за меня хотят. Утешить вмале никто не может. Ты только.
— Не только я, — возразил монах ласково. — Это ты прав. А кто ны разлучит от любве Божия; скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч?
— Так, так, — кивал Василий.
— Каждому даётся та мера благодати, какую он может усвоить. Вон радость твоя! Что, Ваня, ловко ли удилище срезал?
— Баское! — Иван
— Это кто тебе обещал-то?
— Да ты! — засмеялся Иван. — Забыл уже? — Это он лукавством попытался склонить отца на согласие.
— Женихам на войну нельзя, — улыбнулся Антоний. — Загинешь там, а невеста твоя Марья Борисовна и ну плакать день и ночь?
— И пускай! И пускай! — упорствовал княжич, сам замирая от сладкого ужаса и жалости к себе.
Лишь на полгода хватило Шемяке благоразумия. Принесли гонцы в Кремль весть: опять в союзе с Иваном Можайским идёт на Москву. Решимости ему придало то, что Иван Андреевич вошёл в сношения с великим князем литовским Казимиром, обещая уступить отвоёванные у Москвы города Ржев и Медынь.
— Видно, одна только могила нас примирит! — воскликнул в отчаянии великий князь, получив сообщения.
— На войну поедешь? — обрадовался княжич Иван. — И я с тобой!
Иван в трёхлетнем возрасте прошёл постриг и посажени е на коня; как минуло семь лет, переведён от женского воспитания к мужскому и начал учиться грамоте. Но в походах ещё не бывал.
— Что же, пора тебе и это постигать, — согласился отец.
Митрополит Иона благословил великого князя на решительное сражение с сеятелем княжеской усобицы. Лучше, сказал, умереть нам в подвигах, чем жить в падениях, как учил святой Исаак. Иона отправил также письмо литовским князьям о вероломстве Шемяки с требованием поддержать Василия Васильевича в его правой борьбе.
Великий князь рассылал гонцов, стремясь собрать как можно большее ополчение. Княжич Иван тоже не терял времени зря — проверял, как в кузнице куют для него доспехи, как подковывают его коня, самолично оперял калёные стрелы.
Софья Витовтовна неуверенно просила сына:
— Ведь рано ему на рать, мал, надо бы ещё годика два погодить.
А Марья Ярославна обмирала от одной мысли, что её Иван попадёт в руки Шемяки, у неё даже пропало в груди молоко, и младенец Борис постоянно плакал, выплёвывая соски, которыми мамки пытались его обмануть.
— Ванюша, а может, и впрямь лучше остаться тебе? сказал отец, ожидая, что Иван расплачется, станет уговаривать. Но тот молчал. — Слышишь, что я сказал?
И опять — ни звука.
— Кого спрашиваю? — Василий Васильевич пошарил руками перед собой, но Иван увернулся, отскочил в угол и оттуда выкрикнул:
— Значит, ты сам, как Шемяка, клятвопреступник! Ты же мне обещал!
— Да что ты выдумываешь? Когда?… Только не уходи. Давай сядем, поговорим.
Всплыло в памяти, как он сам, когда был маленьким, обиделся на дядю Юрия за одно только грубое слово. Нa охоте вынимали из клепцов попавшую в них боровую дичь. Василию хотелось самому разомкнуть дуги капкана и вынуть защемлённого ими тетерева, но сил не хватало. Пытался просунуть лезвие своего детского меча, однако и это не помогло. Дядя Юрий был рядом верхом на коне, бросил, небрежно: «Слабосилок!» Василий вы дёрнул из клепца меч и ударил им плашмя, по дядиной ноге. Меч скользнул по сапогу, звякнул о стремя, задел рёбра коня, тот заржал и взвился на дыбки. Взвился от злобы и дядя, замахнулся плетью, но его тут же оттолкнули отец и дядя Андрей. Василий вскочил в седло своего коня, пришпорил его и галопом ускакал из леса, чтобы никто не видел его слёз: воспламенившись обидой от грубого и пренебрежительного слова, он не мог смирить своего самолюбия, а показав норов и решительность, уже не мог вовсе отступить, уронить себя в глазах и дяди Юрия, и всех остальных, кто был на потехе.
Потом дядя винился, просил прощения, задаривал — значит, понял: ничто так не ранит отрока, как неуважение.
— Подойди ко мне, сынок. — Василий Васильевич обнял тонкое мальчишеское тельце. — Ладно, пойдёшь в поход. Только не со мной, с князем Оболенским.
— А ты?
— А я с другими полками. Знаешь, как учил воевать Александр Великий? Он говорил, что идти надо раздельно, а воевать вместе. Вот и мы так поступим.
Иван не сразу понял, сколь великодушное решение принял отец, а когда осознал, что идти с князем Оболенским — это всё равно что идти одному, самостоятельно, сердце его затрепетало от нетерпения и гордости.
— Не на лук наш уповаем, не оружие наше спасёт нас, Господи, но Твоея всемогущия помощи просим, и на Твою силу дерзающе, на врага наша ополчимся, и Имя Твоё верно призывающе, со умилением молим Ти ся: Всемогий Господи, милостиво услыша и помилуй, — повторял следом за диаконом княжич Иван, стоя рядом с отцом в Успенском соборе.
Впервые присутствовал он на молебном пении, обращаясь вместе с бывалыми ратниками ко Господу о ниспослании милости к богохранимой стране нашей, властям и воинству.
Совершал молебное пение сам митрополит Иона, а когда утреня закончилась, ополченцы и княжеские дружинники начали выходить из Кремля через двое ворот: через Никольские шли полки во главе с великим князем, а через Фроловские под водительством княжича Ивана и князя Василия Ивановича Оболенского.
Трезвон колоколов, рёв медных и берестяных труб, бой варганов создавали такой шум в Кремле, что невозможно было различить голосов уходивших воинов и провожавших их. Княжич видел стоявших в Набережных сенях дворца мать с закутанным в тёплое одеяло братцем Борисом на руках, бабку с Юрием и Андреем, помахал им червлёным с позолотой щитом, сурово супясь, изо всех сил стараясь не выдать распиравшей его радости от того, что шёл он во главе войска, слыша за спиной стук тысячи копыт.
Когда миновали пригороды и вышли на лесную бойную дорогу, где тишину морозного воздуха нарушали лишь всхрапывания лошадей да случайные позвякивания доспехов и мечей, княжич не удержался, спросил ехавшего рядом с ним стремя в стремя Оболенского:
— Значит, будем бить ворога, как Александр Македонский?
Оболенский согласно кивнул головой.
— А отец, значит, идёт отдельно… Где же встретимся, чтобы воевать вместе?
— Не тревожься, княжич! — успокоил Оболенский, однако сам-то спокоен вовсе не был.