Соблазнение Минотавра
Шрифт:
У Лилианы с собой ничего не было, ибо ничто не могло быть материальным воплощением того, что она увозила: мягкости атмосферы, нежности голосов, ласкающих красок и тихого шепота, доносящегося, постоянно напоминая о своем присутствии, из подземного мира памяти, разбегающегося лабиринтом при каждом ее шаге и являющегося прошлым, которое она не смогла забыть. Ее муж и дети совершили это путешествие вместе с ней. Разве она не любила Ларри в образе того заключенного, которого освободила? Она вспомнила, как впервые его увидела Ларри стоял за железной оградой сада и смотрел, как она танцует, — единственный из ее однокурсников, кого она не пригласила на празднование своего восемнадцатилетия. Он стоял, вцепившись пальцами в решетку, точно так же, как стоял тот заключенный в мексиканской тюрьме, и она видела, что он — пленник собственного молчания и застенчивости. И освободить она хотела не того фальшивого заключенного, а Ларри. И разве не своих
Она возвращалась, везя с собой новые образы своего мужа Ларри, как будто, пока она отсутствовала, явился фотограф с каким-то новым химикатом и отпечатал со старой пленки новые снимки, проявившие незаметные ранее детали. Как будто новая Лилиана, более мягкая, впитавшая что-то от мягкого климата, что-то от расслабленной грации мексиканцев, что-то от их гениального искусства быть счастливыми, обрела не в пример прежним обостренные чувства, сфокусированное зрение, чуткий слух. Когда улеглось ее внутреннее смятение, она смогла увидеть всех гораздо четче. Перестав бунтовать, Лилиана поняла, что когда Ларри нет рядом, она либо должна становиться им, либо находить его в других.
Она боялась разговора с доктором Эрнандесом только потому, что он пытался вывести на поверхность то, что он считал ее не окончательно потерпевшим крушение браком.
Доктор Эрнандес. Уже в самолете она вдруг ясно представила себе, как он склонился над своим саквояжем, как разматывает бинты. Но не могла восстановить черты его лица. Он словно отвернулся, ведь она так и не доверила ему ту тайну, о которой он просил. Его расплывчатый образ как будто мелькнул на стекле и исчез, растворился на солнце.
Диана сказала Лилиане перед ее отъездом:
— Кажется, я знаю истинную причину его смерти. Он чувствовал себя очень одиноким, был разлучен с женой и обречен лишь на случайную, быстротечную дружбу с людьми, каждый день с новыми. Его убила вовсе не пуля. Он созрел для самоубийства, но у него был слишком богатый опыт борьбы со смертью, он привык считать ее своим личным врагом. Поэтому он ушел из жизни таким окольным путем, таким изысканным способом и сумел убедить себя в том, что в своей смерти не виновен. ОН ВПОЛНЕ МОГ ИЗБЕЖАТЬ КОНФЛИКТА С ТОРГОВЦАМИ НАРКОТИКАМИ. Это было не его дело. Он мог передать их в руки полиции, куда более оснащенной для борьбы с ними. Но что-то заставило доктора искать опасность, бросить вызов этим жестоким людям. ОН БУКВАЛЬНО ПРИЗЫВАЛ ИХ УБИТЬ ЕГО. Я его неоднократно предупреждала, а он только улыбался в ответ. Я знаю, что его убило: груз поражений, знание того, что даже жена любит в нем не мужчину, а доктора. Известно ли тебе о том, что, когда они встретились, она была при смерти, а он ее вылечил? И что, после того как они поженились, она начала его ревновать ко всем, кого он выхаживал? Могло показаться, что он окружен любовью, но сам он ощущал, что вся эта любовь адресована человеку с волшебным чемоданчиком. Голконда — место для скоротечных дружб, поэтому многие иностранцы приезжают сюда всего на несколько дней и тут же уезжают. Как-то доктор осудил меня за чрезмерную подвижность и гибкость. Он сказал: «Вы не желаете ни за что зацепиться. Вашему неустойчивому темпераменту соответствует непрерывное течение. А мне хочется чего-то глубокого и постоянного. Чем больше вокруг меня веселья, тем сильнее мое одиночество».
Лилиана, вероятно, усугубила это чувство. Она не сумела, доверившись доктору и открыв свою душу, подарить ему возможность исповедаться самому. Она не догадывалась, как он страдал от подобных отказов, как устал от того, что люди в его жизни появляются и тут же исчезают. Приезжают в Голконду, сидят на пляже, обедают с ним, беседуют столько времени, сколько требует консультация, а потом отправляются на родину. Какое несказанное облегчение испытал бы он, окажись сам среди тех, кто уезжает, а не остается!
Диана была уверена в том, что доктор тайно искал смерти. Теперь Лилиана могла добавить к этому образу другие, которым до сих пор не находилось места. Мысль о его душевных страданиях потянула за собой целый шлейф впечатлений, полученных в разное время, но до сих пор не сопоставленных и бессвязных, как импрессионистские фрагменты. Доктор как бы срывал с ее глаз шоры, чтобы разоблачить тревогу, уныние, одиночество, все, что контрастировало с ландшафтом, насыщенным оранжевым, бирюзовым и золотистым. Полагая до сих пор, что он плывет вместе с потоками жизни Голконды, Лилиана видела только то, что лежало на поверхности. И вдруг неожиданно объявилось его внутреннее «Я», доселе пребывавшее на периферии, за кулисами. А вместе с ним обнаружились все те прежде невидимые области его жизни и жизни других людей, которые видят глаза души, но которые отвергаются сознанием, хотя временами эти «привидения»
А в самолете, за толстым стеклом иллюминатора возник еще один образ: Ларри, стоящий за стеклянной перегородкой в телевизионной студии. Лилиана вспомнила, как однажды она записывалась с оркестром, а Ларри сидел в комнате звукозаписи. Он забыл о том, что она его не слышит, и, когда музыка кончилось, вскочил с места и, улыбаясь и жестикулируя, высказал тот прилив чувств, что вызвала в нем музыка. Недоуменное выражение ее лица заставило его усилить жестикуляцию, проявить свои чувства в несвойственной ему театральной манере в надежде, что экспрессия тела и лица поможет ему передать свое послание и без помощи слов.
Тогда эта сцена сбила Лилиану с толку, но теперь стала совершенно прозрачной. Она не услышала Ларри потому, что он не воспользовался обычными средствами общения. Эти два образа словно выразили всю суть драмы их брака. Сначала ее отклик на невысказанную потребность, на немой призыв, затем неспособность принять его послание. Он был пленником собственного молчания. А она воспринимала это молчание как отсутствие.
Он-то ответил на ее потребность! А она требовала от любви того, чего не может дать ни один человек. Она жаждала любви настолько сильной, чтобы она нейтрализовала ее комплекс неполноценности, любви, которая днем и ночью была бы занята восстановлением образа достойной любви Лилианы, образа, который она разрушила бы сразу, как только он появился. Любви, которая бы с математической точностью занималась поддержанием внутреннего равновесия между ее шаржем и той Лилианой, которую она могла бы принять. Любви, которая бы без устали повторяла: Лилиана, ты красивая, Лилиана, ты чудесная, Лилиана, ты благородная, добрая, вдохновенная, и все это в то самое время, когда она твердила бы себе: Лилиана, ты злишься без повода, ты не подумала, ты его обидела, ты не была терпелива с ребенком.
Бесконечная бухгалтерия, безостановочная проверка счетов.
Но чего хотел Ларри? Правда, что он принял это отречение от жизни и казался удовлетворенным тем, что Лилиана вместо него живет в мире музыкантов (раньше он сам хотел стать музыкантом, но его желание не сбылось). Правда, что он казался удовлетворенным своей молчаливостью, тем, что позволяет играть и говорить ей и ее джазовым музыкантам. Эта побочная жизнь казалась вполне естественной. Но разделение труда превратилось в шараду. Когда они устали от этого (Лилиана — от его молчаливого контроля, Ларри — от ее доминирующей роли), они уже не знали, как поменяться ролями. Ларри начал принимать определенную форму, не имея непосредственного выхода в поток жизни, лишенный собственного акваланга, собственного запаса кислорода. Они напоминали сиамских близнецов с одной парой легких на двоих. А Лилиана лишь пыталась поддержать это течение, уходя в чужую жизнь за иллюзией завершенного цикла. Но никакие другие отношения не давали ей ощущения целостности. Ларри был единственным, с кем ей хотелось разделить свою жизнь, и в конце концов она начала искать его в других людях.
Отправившись в путешествие без него, она столкнулась с собственным несовершенством. Она обманывала себя, полагая, что легкие, позволяющие дышать и жить, принадлежат ей одной. Как много от Ларри она взяла с собой в путешествие — и поступала так, как поступал бы он, окажись здесь вместо нее. Теперь это уже она молчала, позволяя мексиканцам вести быстрые и плавные разговоры, а доктору Эрнандесу произносить монологи. Теперь это уже она отчуждалась от жизни Голконды, лишь на короткий миг подпадая под убаюкивающее воздействие того наркотика, каким была природа. Она вела себя точно так, как вел бы себя Ларри. Ее храбрость, ее вовлеченность в поток жизни существовали только в связи с Ларри, в сопоставлении с его уходом от жизни. А что делал он, освобожденный от ее присутствия? Быть может, он уже изжил тот образ Лилианы, который носил в душе, забыл ее черты? К какому Ларри она возвращается?