Соблазнение Минотавра
Шрифт:
Перед глазами Лилианы стояли двойные экспозиции памяти. Озеро, некогда виденное в Италии, втекало в лагуну, окружающую Голконду, гостиница на склоне снежной горы в Швейцарии была привязана к недостроенному горному дому Хэтчера длинным, бесконечным кабелем, а раскладушка за мексиканской ширмой стояла в ряду сотен других коек в сотнях других комнат в Нью-Йорке, Париже, Флоренции, Сан-Франциско, Новом Орлеане, Бомбее, Танжере, Сан-Луисе.
Карта Мексики лежала у нее на коленях, но она не видела той жирной линии, что отмечала ее маршрут. Линия распалась на два, четыре, шесть, восемь запутанных клубков.
В одном и том же ритме Лилиана мчалась сразу по нескольким пыльным дорогам: по одной —
Раскачиваясь между наркотиком для забвения и наркотиком для вспоминания, Лилиана закрыла глаза, закрыла глаза памяти.
Проснувшись, она увидела дерево казуарины с оранжевыми, как языки пламени, цветами. Между его веток поднималась тонкая струйка дыма от brasero [10] Марии. Мария ловко разминала тортильи [11] , в ровном ритме перебрасывая их с одной руки на другую, и одновременно присматривала за американскими блинами, приговаривая:
— Сеньорита, я пеку для вас tortillas a la Americana! [12]
Стол был накрыт прямо на улице: посуда от Вулворта, клеенка, бумажные салфетки. Приехал молодой доктор с друзьями. Они отвезут ее назад в Голконду.
10
Жаровня (исп.).
11
Лепешки (исп.).
12
Тортильи по-американски (исп.).
Мария задумчиво смотрела на Лилиану. Она пыталась представить себе, что когда-то какая-то женщина, похожая на нее, ранила Хэтчера так глубоко, что он не может даже рассказать об этом. Она старалась понять природу этой раны. Она знала, что Хэтчер больше не любит ту женщину. Но знала также и то, что он все еще ее ненавидит и что она по-прежнему присутствует в его мыслях.
Лилиане хотелось поговорить с Марией, помочь ей освободиться от образа американки с накрашенными ногтями. Но Хэтчеру было бы слишком одиноко, останься он без воспоминаний, одиноко без консервированной спаржи и сделанных в Америке костылей. Любил ли он Марию, с ее маслянистыми черными волосами, материнским телом, полными сострадания глазами? Или он любил в ней только то, что она не была его первой женой?
Хэтчер холодно посмотрел на Лилиану. Быть может, потому, что она не захотела остаться? Но как объяснить ему, что она провела это время не на открытом воздухе, убаюкиваемая пряной тропической ночью, а в подземных городах своей памяти?
Доктора Паласа ночью несколько раз вызывали, и он пребывал во власти черного юмора. Его друзья отыскали на пляже новый отель и обнаружили, что там недостаточно комфортно.
— На кровати огромное пятно, как будто там кого-то убили. В москитной сетке — дыра, так что нас искусали комары. Утром пришлось умываться из ведра. Когда мы дали детям несколько монет, те от жадности чуть не расцарапали нам руки. А кормили одной рыбой и черными бобами, даже на завтрак!
— Когда я дострою дом, — сказал Хэтчер, — он всем понравится. Убежден, что сюда приедут
— Я решила, что вы искали здесь простой жизни.
— Не в первый раз человеком владеют два желания, прямо противоположные друг другу, — сказал доктор Палас.
В машине, когда ехали назад под безжалостно палящим солнцем, никто не разговаривал. Свет заполнял глаза, мозг, нервы, кости, и только оказавшись в тени, они покидали наркоз солнечного света. В тени они замечали женщин, стирающих белье в реке, детей, плавающих голышом, стариков, сидящих на оградах, мужчин, идущих за плугом или управляющих тяжелыми повозками, запряженными белыми браминскими волами. Взгляды у мексиканцев — не вопрошающие, не испытывающие; в них только смирение, покорность, пассивность, долготерпение. До тех пор, пока кем-нибудь из них не овладеет безумие, амок.
Иногда Лилиана чувствовала себя так же, как они. То были состояния, напоминающие о временах до сотворения мира, бесформенных, безыскусных, не отделенных одно от другого. Хаос. Горы, море и земля еще не разделены, перемешаны между собой. Состояние ума и чувства, которые не просветить никаким духовным рентгеном. Плотные, невидимые, недоступные людскому пониманию. Да, она могла бы жить здесь, растворившись под солнцем, порвав последнюю ниточку знания. И при любой тревоге или угрозе вмешательства соскользнуть в море для следующего рождения. Ее тело вернулось бы к ней. Она ощутила бы свое лицо как лицо, лицо во плоти, загорелое, теплое, а не как маску, скрывающую поток мыслей. Она бы обрела новую шею — крепкую, живую, пульсирующую, теплую шею, а не подставку для тяжелой головы, пылающей в лихорадке и забитой вопросами. Она бы заново обрела тело, ее грудь освободилась бы из тисков эмоций, ноги снова стали бы гладкими и блестящими. Все тело стало бы прохладным, а мысли смылись бы морскими волнами.
Вместе с этими людьми она окунулась бы в молчание, в медитацию, в созерцание. Стирая белье в речке, ощущала бы только течение воды и обжигающее ей спину солнце. Свет солнца заполнял бы каждый уголок ее сознания, создавал бы преломления света и красок, посылал бы сигналы чувствам, растворяющимся во влажных сверкающих полях, пурпурных горах, ритмах моря и мексиканских песен.
Никаких мыслей, которые, подобно пальцам хирурга, прощупывают, где гнездится боль, откуда идет разрушение, какая клеточка повреждена, где находится разбитое зеркало, искажающее образы человеческой жизни.
Хаос был богатым, разрушающим и защищающим, как те джунгли, через которые они проезжали. Могла бы она вернуться в сумеречное болото предельно природного, невыразимого, импульсивного мира, чтобы почувствовать себя в безопасности от разглядывания и расспросов?
Но одна пара глаз, не ее собственных, преследовала ее по пятам и отыскала даже в этих джунглях. Глаза матери. Она впервые увидела мир глазами матери, впервые увидела себя глазами матери. Дети как котята: сначала у них нет зрения, и они видят себя отраженными в глазах родителей. Лилиана, увидевшая себя глазами матери.
Ее мать была настоящей леди. Она носила безукоризненно чистые платья, всегда надевала перчатки. Так аккуратно причесывалась, что никакой ветер не мог растрепать ее волос. Носила вуаль и пользовалась духами. Всегда останавливала бурные проявления любви, свойственные Лилиане: они мешали установленному ею порядку. «Не мни мое платье. Ты порвешь вуаль. Не порти мне прическу». А однажды, когда Лилиана зарылась лицом в складки ее платья и закричала: «Мамочка, как ты хорошо пахнешь!», она сказала: «Не веди себя как дикарка!» Если это и есть женщина, подумала Лилиана, я не хочу быть такой. Она и без того была порывистой, а воздвигнутый матерью барьер вел ее к эксцессам, к преувеличенному буйству.