Соблазны французского двора
Шрифт:
– Ну-ну, тише, сударыня. Это шутка. Истинные мотивы доноса Николь были не столь благородными, как вы сами понимаете. Она с огромным злорадством сообщила, что моя жена, которой я позволил разговаривать со своей любовницей столь пренебрежительно, опять беременна неизвестно от кого.
– Что?! – вскричала Мария. – Да ваша Николь… Да знаете ли вы…
– Знаю! – выкрикнул Корф, наклоняясь к ней, и его холодная, недобрая улыбка заставила ее затрепетать. – Я знаю одно, сударыня: как с вами ни встретишься, вы непременно беременны!
Он наконец-то сорвал свою маску вежливого безразличия и смотрел на Марию с откровенной ненавистью:
– Что, не существует
– Почему вы обвиняете, даже не выслушав?! – воскликнула Мария, заливаясь слезами. – Если бы только знали, что мне пришлось испытать, вы бы…
63
Строгий тюремный режим (лат.).
– Ах, бросьте ваши иеремиады [64] , – отмахнулся Корф. – Одно не пойму: почему говорят, будто мы, мужчины, сами делаем женщин такими, какие они есть? Ведь я-то к вам рук не прикладывал – за что же мне это наказание?
Он не прикладывал?!
Мария готова была убить его на месте. Да если бы он не трясся за свою драгоценную честь, разве оказались бы они, ненавидя друг друга, по-прежнему скованы цепями брака? Она ему безразлична, он не знает и не хочет о ней ничего знать, так как же он смеет бросать ей в лицо слова, похожие на презрительные плевки?
64
Жалобы.
– Неужто эти же губы произносят молитвы? – с ненавистью выкрикнула Мария – и осеклась, увидев, как вдруг затуманилось печалью лицо Корфа.
– Они даже могли произносить слова любви к вам, мадам… да, могли! – хрипло проговорил он, отворачиваясь, и раскаяние ужалило Марию в самое сердце; она тихонько заплакала.
– Зачем же, зачем же тогда вы пустились искать меня, зачем не бросили там, в лесу? – еле выговорила она сквозь рыдания.
Корф тяжело вздохнул:
– Как вы не понимаете? Не могу же я допустить, чтобы жена русского дипломатического агента была найдена мертвой в лесу, будто какая-нибудь бездомная бродяжка, да еще с явными следами только что сделанного avortement!
Слезы Марии мгновенно высохли, и она прикусила губу, чтобы заставить себя молчать. Ох, как хотелось ответить, что ее визит к мамаше Дезорде был очень полезным и интересным. Рассказать бы ему все, что она узнала про Николь! Это сбило бы, сбило с него спесь!
Но нет. Она не откроет ему тайну любовницы. Этот мужчина – таков, каков он есть! – вполне заслуживает, чтобы рядом с ним вечно была такая женщина, как Николь!
15. Шантаж
Сказать по правде, не думала Мария, что выживет. Впрочем, нельзя было назвать жизнью и то неопределенное состояние, в коем она пребывала не меньше четырех месяцев – с того мгновения, как, обессиленная последним приступом гнева и обиды, лишилась чувств в карете, чтобы через много, много дней открыть глаза в своей опочивальне на улице Старых Августинцев и увидеть дремлющую у постели молоденькую монахиню-сиделку.
Однако забытье Марии не было глубоким, непроницаемым. Например, как-то
Никакое чувство не отягощало Марию в те мгновения – ни жалость, ни злость. Это странное зрение ее было поистине всеобъемлющим – оно, подобно сказочной птице, пролетело над Францией и вмиг достигло России: Мария увидела Елизавету, которая вдруг вскинулась во сне и в одной рубахе, с распустившейся косой, бросилась в коридорчик, потом по лестнице – в холодные сенцы и на крыльцо; и стала там босая, в ноябрьской круговерти дождя и снега, напряженно вглядываясь в сумятицу туч, меж которыми изредка проглядывал мутный знак луны. Набежал князь Алексей, на руках понес жену со стужи, а Елизавета все пыталась оглянуться, все прислушивалась к чему-то неведомому…
И от этого зрелища материнской тоски новая, вольная душа Марии исполнилась нестерпимой печали, отяжелела ею. Свободы и счастья воздушного она уже не чувствовала, ее как бы тянуло к земле, зрение помутилось. Она вновь воротилась на улицу Старых Августинцев – и увидела наконец Корфа. Барон стоял в своей спальне, в которую Мария прежде никогда не заглядывала, задумчиво разглядывал сверкающую сталь тонкого английского стилета, столь изящного, что он походил на некую игрушку – смертоносную игрушку. Лицо Корфа было сурово и печально, такого отрешенного выражения Мария никогда не видела у него. Чудилось, ничто в мире не могло бы его взволновать сейчас! Однако созерцание этого застывшего лица еще пуще возмутило бестелесное существо, в которое обратилась Мария! И чем дальше смотрела она на окаменелые черты Корфа и на его не знающие покоя руки, тем более тяжелым становился дух ее, волшебное зрение мутилось… Мария ощущала, что она наполовину уже воротилась в постель, а наполовину все еще остается рядом с Корфом.
– Господи, прости меня! – вдруг произнес он столь бесстрастно, словно ставил кого-то в известность о некоем незначительном намерении, и распустил левой рукою шейный платок, открывая горло, а правую, сжавшую стилет, занес, замахнулся…
Крик, который испустила Мария, заставил содрогнуться ее тело, до этого недвижно лежавшее на кровати, но она еще успела увидеть, что стилет дрогнул и вонзился в левую руку барона… и тут же Мария открыла глаза. Толстое, краснощекое, добродушное и перепуганное лицо склонялось над нею.
– Вы… живы? – спросило оно как бы с изумлением; а потом маленькие глазки вдруг радостно засияли: – Мне удалось спасти вас, удалось!..
Такая самонадеянность отчего-то показалась Марии оскорбительной, но она ничего не ответила, она снова закрыла глаза, провалилась в мягкий, как подушка, обморок, еще расслышав последние слова доктора:
– Теперь, слава богу, есть небольшая надежда вернуть ее к жизни!
И Марии показалось, что это были самые неприятные и горькие слова, слышанные ею когда-либо.