Собор Парижской Богоматери (сборник)

Гюго Виктор

Между тем человек начал подниматься по лестнице. И тогда Квазимодо снова ясно увидал его. Он нес на плече женщину – молодую девушку – всю в белом. На шею девушки была накинута петля. Квазимодо узнал эту девушку. Это была она. Человек дошел до последней ступени. Здесь он стал затягивать узел. В эту минуту священник, чтобы лучше видеть, стал на колени на балюстраду.

Вдруг человек резким движением ноги оттолкнул лестницу, и Квазимодо, который уже несколько мгновений не дышал, увидел, как на конце веревки, в двух саженях над мостовой, закачалось тело несчастной девушки, на плечи которой вскочил человек. Веревка несколько

раз перекрутилась в воздухе, и Квазимодо увидал, как по телу цыганки пробежали страшные судороги. Священник также, с выкатившимися из орбит глазами, вытянув шею, смотрел на эту ужасную группу, на человека и девушку, – на паука и муху.

В самый страшный момент этой сцены смех – сатанинский, нечеловеческий – исказил помертвевшее лицо священника. Квазимодо не слыхал этого смеха, но видел его.

Звонарь попятился на несколько шагов за спиной архидьякона и вдруг, яростно устремившись на него, своими могучими руками толкнул его сзади в пропасть, нагнувшись над которой стоял dom Клод.

– Проклятие!.. – вскрикнул тот и полетел вниз.

Водосток, над которым он стоял, приостановил его падение. Он в отчаянии схватился за него руками, и в то мгновение, как он открыл рот, чтобы закричать вторично, он увидал высунувшееся над собой из-за балюстрады страшное лицо Квазимодо, дышавшее мщением. Тогда он умолк.

Под ним зияла пропасть. До мостовой было более двухсот футов.

В этом ужасном положении архидьякон не произнес ни слова, не издал ни единого стона. Он только извивался, держась за водосток и употребляя неимоверные усилия, чтобы снова подняться на балюстраду. Но руки скользили по граниту, ноги напрасно царапали почерневшую стену, ища, за что зацепиться. Лица, всходившие на башни собора Богоматери, знают, что непосредственно под балюстрадой – каменный откос. На этом-то откосе и старался удержаться несчастный архидьякон. Он имел дело не с отвесной стеной, а со стеной, убегавшей из-под его ног.

Стоило Квазимодо только протянуть руку, и он мог бы вытащить Клода из пропасти, но горбун даже не смотрел на него. Он смотрел на площадь. Он смотрел на виселицу. Он смотрел на цыганку.

Глухой оперся о балюстраду на том самом месте, где за минуту перед тем был священник. Не сводя взора с единственного явления, существовавшего для него в эту минуту, он стоял неподвижно, не произнося ни звука, как человек, пораженный громом, и слезы ручьем лились из его единственного глаза, пролившего до сих пор лишь одну слезу.

Архидьякон между тем тяжело переводил дух. С его лысого лба пот катился градом, ногти пятнили кровью камень, колени обдирались о стену. Он чувствовал, как его сутана, зацепившаяся за трубу, трещала и рвалась при каждом его усилии. К довершению несчастий, труба оканчивалась свинцовым желобом, гнувшимся под тяжестью его тела. Архидьякон чувствовал, что желоб медленно сгибается. Несчастный сознавал, что, как только его руки откажутся служить ему, как только сутана разорвется, а свинец согнется, ему придется упасть, и ужас леденил его до мозга костей. Иногда он с помутившимися мыслями поглядывал на подобие узенькой площадки, которую футах в десяти пониже образовало какое-то архитектурное украшение, и от всей своей измученной души молил небо дать ему окончить жизнь на этом пространстве в два квадратных фута, хотя бы ему пришлось пробыть на нем сто лет. Один раз он взглянул вниз –

на площадь, в пропасть. Когда он поднял голову, глаза его были закрыты и волосы стояли дыбом.

Было что-то ужасное в молчании этих двоих людей. Между тем как архидьякон мучился в нескольких шагах от Квазимодо, звонарь плакал, глядя на Гревскую площадь.

Архидьякон, видя, что все его усилия только колеблют его ненадежную опору, решил больше не шевелиться. Он обхватил водосток, едва переводя дух, не шевелясь, без всякого другого движения, кроме судорожного сокращения мускулов живота, которое испытываешь во сне, когда кажется, что падаешь. Его неподвижные глаза были болезненно расширены, как бы от удивления. Однако почва мало-помалу начинала уходить из-под него; его пальцы скользили по трубе. Он все более и более чувствовал увеличивавшуюся слабость рук и тяжесть своего тела. Свинцовая труба, поддерживавшая его, с каждой минутой все больше сгибалась, наклоняясь к бездне.

Он видел под собой ужасное зрелище: кровлю церкви Сен-Жан-ле-Рон, которая казалась ему маленькой, как пополам согнутая карта. Он смотрел поочередно на все бесстрастные изваяния, украшавшие башни и висевшие, как он, над бездной, но не испытывавшие ни ужаса за себя, ни жалости к нему. Все вокруг него было из камня: перед его глазами – чудовища с раскрытыми пастями, внизу, в глубине, – мостовая, над головой – плачущий Квазимодо.

На площадке перед собором собралось несколько любопытных, преспокойно рассуждавших, какой безумец нашел себе такую странную забаву. Священник слышал, как они говорили, – звук их голосов ясно долетал до него: «Да он себе сломает шею!»

Квазимодо плакал.

Наконец архидьякон, полный бешенства и ужаса, понял, что все бесполезно. Однако он собрал остаток своих сил для последнего усилия. Он привстал на желобе, оттолкнулся от стены коленями, зацепился руками за щель в камнях и успел вскарабкаться приблизительно на один фут. Но от этого резкого движения свинцовая труба вдруг согнулась крючком. В ту же минуту сутана разорвалась сверху донизу. Тогда, чувствуя, что у него нет уже опоры снизу, что его поддерживают только немеющие руки, несчастный закрыл глаза и выпустил из рук желоб. Он упал.

Квазимодо смотрел, как он падает.

Падение с такой высоты редко бывает совершенно отвесным. Полетев в пространство, архидьякон сначала падал головой вниз с распростертыми руками, затем несколько раз перевернулся в воздухе. Ветер отнес его на крышу одного из домов, о которую несчастный ударился. Однако он был еще жив, когда упал на эту крышу. Звонарь видел, как он еще пытался удержаться за конек ногтями. Но плоскость была слишком поката, и у него не хватило сил. Он быстро покатился с крыши, как оторвавшаяся черепица, и грохнулся о мостовую. Тут он уже не шевелился.

Тогда Квазимодо поднял свой взор на цыганку, тело которой качалось на виселице и подергивалось под белой одеждой в последних судорогах. Затем он взглянул вниз на архидьякона, лежавшего у основания башни и уже потерявшего всякий человеческий образ, и проговорил с рыданием, вырвавшимся из глубины души:

– Вот все, что я любил!

III. Женитьба Феба

Под вечер этого же дня, когда епископские пристава подняли на площади изувеченный труп архидьякона, Квазимодо исчез из собора Богоматери.